Навсегда избавим от зависимости
и вернём к полноценной жизни
8 (800) 707-11-75
Звонок по России бесплатный

Книга Счастливое пробуждение - читать онлайн, скачать бесплатно

"Счастливое пробуждение" — истинно вдохновленные мемуары, книга, которая, конечно, будет побуждать других людей искать радость, свободу и благодарность, которые автор нашла в выздоровлении».
«Чаттануга ньюс» — «Фри пресс»

Благодарности.

Я хочу поблагодарить всех моих друзей, особенно тех, которые так много сделали для этой книги: Леонарда и Никки Файестоунов, Мэри Белл и Дэла Шарбаттов, Пэт Бенедикт, Клару Пауэлл, Мюриел Зинк, Долорес и Боба Хоупов, Эда и Элен Джонсонов, Джона и Джоан Синнов, Боба Бэррэта, Шейку Грэмсхаммер, Джима и Джоан Кемперов, Поула и Мэри Джейн Дженкинсов и Уэллиса Анненберга.

Я хочу поблагодарить многие группы поддержки, помогавшие мне в выздоровлении: женщин из Лагуна-Бич, которые были со мной с самого начала, членов Медицинского центра Эйзенхауэра, которые и теперь помогают нам в Центре Бетти Форд (ЦБФ), а также общество «Актуальность познания алкоголизма» и моих необыкновенных друзей из Качелла-Вэллей, Денвера и Вэйла.

Я хочу поблагодарить врачей, священников и всех, кто, работая в области алкоголизма и наркомании, помог понять эту болезнь. Среди них Дэн Андерсон, Верн Джонсон, Джой Круз, Джой Перш, Ла Клер Биссель, отец Джой Мартин, Шейла Блюм, Стэн Джитлоу, Макс Шнайдер, Боб Наивен, Ян Макдональд, Стефания Кавин-тон, Джой Такамин.

Приношу благодарность правлению директоров Центра Бетти Форд — Джону Шварцлосу — нашему исполнительному директору, Джиму Весту — нашему директору по медицине и всему высокопрофессиональному штату Центра Бетти Форд.

Особая благодарность Джону Сипну, президенту Медицинского центра Эйзенхауэра. Все эти годы он был моим главным советником, всегда доброжелательным и высококомпетентным.

Я хочу поблагодарить Криса Чейза, чей талант и терпение позволили нам сотрудничать столь плодотворно.

Приношу благодарности Лоретте Бэррэт из Даблдей, воодушевленность которой убедила меня в актуальности этой книги.

Благодарю Энн Кален, мою ассистентку. Она обеспечивала радиопрограммы, делила со мной хорошие, плохие и индифферентные моменты жизни и стала членом нашей семьи, а самое главное — она мой друг.

Хочу поблагодарить моего брата Билла Блумера и его жену Бетти за помощь и понимание того, как приятно делиться воспоминаниями с родными.

И еще раз хочу поблагодарить мою семью — Джерри, Майка и Гейл, Джека, Стива, Сьюзен и Чака за их любовь.

Авторское примечание

Там, где использованы имена реальных людей, они дали на это разрешение. Все другие персонажи вымышлены. Медицинские характеристики и детали историй врачей, сестер, больных, членов семей больных и друзей госпиталя в Лонг-Бич, Центра Бетти Форд, групп поддержки и так далее изменены для того, чтобы сохранить их анонимность.

Предисловие.

Но в этом мире новая надежда Вдруг возникает Там, где ты ее не ждешь...
Т. Элиот. Семья Рейнои

В Лонг-Бич, в морском госпитале, куда я поступила для лечения от алкоголизма, меня попросили написать то, что они там называют автобиографией. Несколько страниц — это все, что хотели врачи,— детальное изложение того, как я сошла с пути истинного. Я не могла сделать этого.

Должно быть, так уверовала в образ, созданный для публики, что не видела вообще ничего дурного в своей жизни. Замужем за превосходным человеком, четверо превосходных детей, новый дом, который после тридцати лет замужества полностью обставила заново. Насколько я могла судить, все шло прекрасно, и не понимала, почему эти доктора могли предполагать что-то неладное.

Теперь-то совершенно ясно, что мне смертельно не хотелось выносить сор из избы. Когда на вас сразу обрушиваются все неприятности, вы ничего не можете поделать — так ошеломлены. Опасаясь срыва, вы сомневаетесь, а не начать ли пить снова или принимать лекарства, возникает даже отчаянное и безысходное желание уйти из жизни...

Вы чувствуете, что-то не так, но убеждаете себя — все хорошо, все идет прекрасно. Мой друг Мюриел Зинк называет это «честным самообманом». Вы видите только то, что в состоянии перенести, а остальное сможете воспринимать, лишь когда окажетесь способны к самоанализу. В Лонг-Бич я еще не могла отнестись критически к своему состоянию и, конечно, не могла написать правду.

Теперь я приступаю к автобиографии другого рода, но еще не уверена, смогу ли ее написать. «О чем это она говорит,— спросите вы,— ведь она уже написала автобиографию?»

Да, написала. Но позвольте объяснить. «Дни моей жизни» — книга, опубликованная после того, как мой муж и я покинули Белый дом, не касалась (кроме одной главы, добавленной в последний момент) ни моего алкоголизма (далее AL), ни пристрастия к некоторым лекарствам. Там было много «честного самообмана». Хотя, конечно, много и правды. Но в основном это история о девушке из Гранд-Рапидс штата Мичиган и о ее замужестве с человеком, который впоследствии стал тридцать восьмым Президентом Соединенных Штатов.

Теперь я знаю об этой девушке гораздо больше и понимаю, о чем хочу сказать и о чем не хочу говорить в этой книге. Не хочу говорить о том, что мы, алкоголики, называем страшными историями — оправданиями ужасов AL. Когда вы слушаете такие истории, то думаете: «Бог мой, если бы моя жизнь была такой, я бы тоже запил».

Это будет книга о моем выздоровлении и выздоровлении других людей. О том, как наступает выздоровление и как иногда этого не происходит. Я бы хотела, чтобы книга была интересной и негрустной, хотела бы, чтобы каждый читатель понял, что я кое-что знаю об AL. Хотя я не профессионал в этой области и не могу посоветовать каждому конкретному больному, как ему излечиться, но могу рассказать, как это было со мной и о том, что помогло мне.

Сначала я не хотела делиться этим ни с кем, кроме групп других алкоголиков. Сама идея публикации раздражала меня. Есть муж, который меня поддерживает, и мне не нужно делать деньги из своего выздоровления. Это противоречило бы моей жизненной программе, которая гласит: если хочешь что-то действительно иметь, ты должен отдавать это людям. Потом я поняла, что здесь не существует проблемы. Я же отдаю деньги, которые мне платят за лекции зависимости, в поддержку Центра Бетти Форд и других таких же лечебных центров и могу сделать то же самое с деньгами за эту книгу. Главным было то, что публикацией книги можно было достичь гораздо большего, чем лекциями или письмами.

В госпитале в Лонг-Бич я получала мешки писем с просьбами о помощи. Один человек совсем разуверился, другой погибал от наркотиков, третий — от алкоголя, болезней, депрессии и так далее. Тогда я не знала, как отвечать им. Я должна былавернуться домой, прежде чем смогла посоветовать пойдите к своему священнику, к своему психотерапевту, к специалисту по AL, найдите группу поддержки.

Это общие советы, но в них все правильно. Тогда же я еще не понимала (зато очень хорошо осознаю теперь), что есть радость выздоровления и наслаждение помогать другим открывать эту радость.

Иногда меня спрашивают, чувствую ли я свое призвание. Нет. Не думаю, что это предначертание свыше. Что господь опустил свой взор и сказал: «Вот Бетти Блумер, и мы используем ее для отрезвления алкоголиков». Скорее люди обращаются к тем, у кого были такие же тяжелые ситуации, как и у них, и кому удалось их преодолеть. И я думаю, Бог позволил мне вместе с тысячами других нести страждущим свое слово — слово, которое означает: мы готовы помочь вам и вы тоже сможете излечиться. Посмотрите на нас. Посмотрите на меня.

Поскольку мое излечение часто зависело от других людей, вы услышите их голоса в этой книге. Я намереваюсь обратиться к моей семье и друзьям за помощью в воссоздании моего пути к выздоровлению. Некоторые из них могли судить обо мне лучше, чем я сама, но все они любили меня еще до того, как я получила право полюбить себя.

Глава 1

Сквозь мрак и наваждение Чувство радостного пробуждения.
Эдна Винсент Миллей

Центр Бетти Форд окружен горами, которые на большом расстоянии кажутся серо-голубыми, массивными и бесконечными. Любой больной, даже не верящий в Бога, сразу согласится, что, если долго смотреть на эти горы, начинаешь подозревать, что есть что-то более великое, чем вы, и наполняешься чувством изумления.

Изумление — это то, что почувствовала и я 3 октября 1982 года, в день торжественного открытия Центра Бетти Форд.

Был оркестр 15-й военно-воздушной дивизии с базы Военно-Воздушных Сил США, был хор Армии Соединенных Штатов, был специальный навес для приглашенных гостей. Гигантский навес для четырех сотен человек. И солнце светило, и стояли готовые здания, ожидавшие наших первых больных. И все это, думала я, сделали три бывших алкоголика — Джой Круз, Леонард Файестоун и Бетти Форд. Мы построили это на клочке пустыни, следуя за мечтой Джоя Круза. Мы сделали это, не одни, но мы делали это. Меня много поддразнивали в день открытия Центра.

Когда Леонард Файестоун поднялся со своего места в президиуме, чтобы сказать небольшую речь, он обвинил меня в том, что я «обращалась с ними, как надсмотрщик с рабами».

— Я помню, вначале она звонила мне каждый день. «Сделали ли вы это? Не забыли ли вы то? Проследили ли вы за этим?» Кажется, после второго или третьего звонка в один и тот же день я сказал: «Черт возьми, Бетти, я и так делаю все, что могу». Я думал, после этого она оставит меня в покое, но этого не произошло. Здесь Леонард повернулся к Джерри:

Мистер Президент! Вам чертовски повезло, что вы не алкоголик!

Вице-Президент Джордж Буш тоже поддел меня. Он сказал, что моя помощница рассказала ему, какой я была занудой, и что еще «не так давно, когда здание было в лесах, все постоянно видели Бетти в защитном шлеме, и если она не только инспектировала стройку, но сама завертывала при этом несколько болтов и сваривала три или четыре крепления, то это нисколько никого не удивляло». Хорошо еще, что он не сказал «выкуривала несколько сигарет марихуаны»,— в конце концов, мы ведь говорим о центре реабилитации.

Боб Хоуп стоял как раз перед попечителями и благотворителями Центра, которых я хорошо раскошелила, и обвинял меня в том, что «два года она ходила с протянутой рукой... Ей удалось выудить так много денег из местных жителей, что в дальнейшем она с успехом смогла бы работать рекламной девушкой службы государственного сбора налогов».

Речь Долорес Хоуп, председателя комитета Медицинского центра Эйзенхауэра (Центр Бетти Форд является составной частью Центра Эйзенхауэра), тоже не отличалась почтительностью. Но Долорес, конечно, выразила свое собственное впечатление:

Я не видела этих зданий до сегодняшнего дня и просто не могу поверить, что подобное могло быть сделано без меня.

Не был смешным, кажется, только мой муж. Мой муж, который, когда я призналась ему, что он будет очень важным персонажем этой книги, ответил: «Нет, я-то как раз незначительная фигура». На открытии он сказал аудитории, что говорит не только от своего имени, но и от имени наших детей и внуков: «Мы гордимся тобой, мама... Мы хотим, чтобы ты знала, что мы любим тебя». А когда он заговорил о моем выздоровлении, то вынужден был прерваться из-за слез. Публично такое было с ним до этого только однажды — после моей операции по поводу рака молочной железы. Тогда он встретился с представителями прессы и сказал, что у меня все в порядке и что у меня все будет в порядке.

Расспрашиваю людей, что им запомнилось больше всего на открытии Центра Бетти Форд, и многие называют Джерри. «Твой дорогой маленький муженек плакал»,— говорила Долорес Хоуп, игнорируя тот факт, что мой «дорогой маленький муженек» ростом более шести футов. «Его глазки наполнились слезами, и, о Боже, это действительно потрясло нас. Это было прекрасно, и когда мы пошли на обед в честь основания Центра, то только об этом и говорили».

Мой сын Стив сказал: «Мое самое сильное воспоминание того дня — каким гордым выглядел папа. Он говорил о тебе и не мог сдержать слез, а я увидел тогда, как сильно вы любите друг друга».

Стив запомнил меня любящей, Джон Синн — президент комитета Центра Бетти Форд — озабоченной, и оба правы. Джон Шварцлос, исполнительный директор Центра, напомнил мне, как я сидела в президиуме между Долорес Хоуп и Джорджем Бушем. «Все наблюдали за вами, и Президент Америки Форд дважды начинал запинаться и кашлять, когда говорил. Я не думаю, что все присутствующие понимали, как много этот день означал для него, именно потому, что он так много значил для вас».

Джой Перш, мой лечащий врач во время госпитализации в Лонг-Бич, вспоминает, что многие, слушая Джерри, «ощущали комок в горле». Доктор Перш говорит, что он тоже был тронут до глубины души тем, что открытие Центра действительно произошло. Он сравнивает помощь алкоголикам с родовспоможением. «Как ребенок, заключенный до рождения в теле матери, полностью изолирован от мира, так и алкоголик, в сущности, узник, когда он сидит в квартире с притушенным светом, отключенным телефоном. Телевизор включен, но он его не смотрит. В одной руке сигарета, в другой стопка — и это весь мир. И принимая ребенка в родах, и излечивая алкоголика, вы помогаете рождению новой жизни».

Доктор Перш рассматривал основание Центра как знамение свыше:

— Это чудо. Здесь присутствовал Вице-Президент Соединенных Штатов, все встречали друг друга с открытыми объятиями, здесь было положено начало месту, где смогут возродиться многие жизни.

Наш друг Эд Джонсон, строитель, член комитета ди-о ректоров, тоже вспоминает, что речь Джерри была «самой значительной. Он был там и отдал этому делу частицу своего сердца».

Мэри Белл Шарбатт, моя учительница и наставница со времени лечения в Лонг-Бич, сама трезвенница уже в течение тридцати лет, испытала тогда смешанные чувства:

— Я видела первые кирпичики в основании этого дела. Я видела первые наметки, еще не имевшие названия, в мечтах Джоя Круза. А потом вы стали поправляться, выздоровели и дали свое согласие назвать Центр вашим именем. И я сидела здесь на открытии его и раздумывала о том, хватит ли у вас сил противостоять нападкам разных людей. Людей, которые могут рассматривать Центр Бетти Форд как продолжение вашего стремления к воздержанности. Или как претенциозное преувеличение вашей трезвенности.

Мэри Белл сознает опасности высокомерия. Священник однажды сказал про нее: «Мэри Белл скромна и может гордиться своей скромностью». Но она долго думала, что это просто комплимент.

Все гораздо хуже, если вы что-то представляете собой в глазах общества. Вы находитесь постоянно в окружении людей, они просят у вас совета, говорят, какая вы замечательная, и вы можете легко впасть в ложное чувство значительности собственной персоны. Именно поэтому в Лонг-Бич Джой Перш поместил меня в палату с тремя другими больными, вместо того чтобы предоставить, как я требовала, отдельную комнату. Он сразу же заявил мне: «Сударыня, вы можете быть женой Президента, но здесь вы такая же пациентка, как и все».

Мой сын Джек говорит, что основание Центра имело для него меньшую важность, чем для большинства людей, вовлеченных в этот проект, потому что для него «настоящей победой было то, что произошло с мамой, а не сам Центр».

Для нескольких моих коллег из Центра открытие его тоже не представлялось столь существенным событием. Начало нашей работы на следующий день было значительно важнее.

«Коллектив с нетерпением ожидал понедельника — дня, когда должен поступить первый больной,— сказал Джон Шварцлос.— Конечно, присутствовать на открытии было большой честью для нас, но мы пребывали в ожидании следующего дня».

Доктор Джозеф Круз, наш медицинский учредительный директор, думал о том, какой длинный путь мы проделали: «Самые первые планы Центра Бетти Форд возникли из нескольких эскизов, которые я сделал в 1966 году, когда собирался построить госпиталь для онкологических больных, где пациент мог бы жить со своей семьей. И я приехал в Калифорнию с этой мечтой. Тогда я сильно пил.

Для того, кто когда-то болтался по Уолширскому бульвару с флягой в одном кармане и письмом Президента Эйзенхауэра в другом (в письме говорилось, какая это хорошая идея — создание подобного онкологического госпиталя), пытаясь достать деньги и напиваясь каждую ночь, открытие нашего Центра было исполнением всех желаний». Для меня тоже.

Представители радиопрограммы «Доброе утро, Америка!» Дэвида Гартмана тоже были на открытии Центра, и моя правая рука Энн Кален стояла в конце навеса с режиссером и говорила, показывая на знаменитостей: «Это тот-то и тот-то. Вы, может быть, хотите поговорить с ним? Или с ней? Или с ними?»

Из моих детей только Джек и Стив приехали на открытие из Калифорнии. Двое с востока страны не приехали. Они не захотели путешествовать так далеко только для того, чтобы принять участие в многолюдном уикенде. Обычно они не приезжали и когда у нас проводились состязания по гольфу, потому что мы в это время бывали слишком заняты. Сьюзен и Майк сказали, что приедут после открытия Центра и у нас будет больше времени побыть вместе.

Больше времени! Это семейная шутка. Мы с Джерри вспоминаем, что, начиная строить Центр Бетти Форд, я говорила: «Какая счастливая буду, когда мы его откроем,— стану свободной, у меня появится много времени». Я не могла себе представить, какое значение он приобретет для меня и как много времени буду ему отдавать.

На открытии Центра я должна была выступить и поэтому паниковала. Джордж Буш представил меня. Я пыталась сказать немножко о том, что испытывала, возвратившись домой после лечения, к этим местам, к этим безмятежным холмам, которые так люблю. Поблагодарила каждого, кто оказал финансовую поддержку Центру или любое другое содействие, которое помогло его открытию. И кроме того, объяснила всем присутствующим, что одна из главных проблем алкоголиков— их стремление во всем к полному совершенству.

В последние дни я приходила сюда, чтобы проверить в своем стремлении к совершенству самые последние детали. Чисто ли вымыты окна? Все ли впорядке? И когда шла по дорожке, заметила, что благодари обильному поливу, удобрениям и торфу начинает пробиваться трава. Вы уже можете увидеть зеленеющие газоны. Пранда, выглядят они словно начинающая отрастать борода, но все равно очень красиво. Меня не покидала мысль, что мы вдохнули жизнь в груды песка. И эта жизнь будет более полной, потому что сюда придут люди, которым нужна помощь, и здесь им откроется путь к новой жизни.

Позже, после музыки, речей и поздравлений, все пошли отдыхать. Леонард и я стояли и смотрели вдаль. Мы так много пережили вместе, объехали всю страну, собирая деньги, боролись за новое законодательство, старались войти в доверие к местным властям.

«Это все сделали вы».—«Нет, вы все это сделали»,— говорили мы друг другу, и это так и было.

Стояли готовыми основные здания, росли деревья, мы собрали, как считали, превосходный коллектив реабилитационного центра, и все были готовы начать работу. Я спросила Леонарда: «Вы можете в это поверить?» И он ответил: «Черт возьми, по правде мне не верится». Мы смеялись и плакали. От счастья.

И я думала о том дне четыре года тому назад, когда плакала от стыда, слабости и страха. Тогда я умирала, и это было ясно каждому, кроме меня.

Глава 2

Пройдя земную жизнь наполовину, Я заплутался в девственном лесу.
Данте Алигьери

Первое апреля 1978 года. Мы уже две недели в нашем новом доме в Калифорнийской пустыне. Я сидела на зеленом с белой отделкой диване в гостиной, мой муж обнимал меня, а я плакала. Не говорила ни слова, только слушала и плакала.

Это было принудительное обследование. Муж, дети, два доктора, медицинская сестра и несколько друзей собрались, чтобы сказать мне, что они обеспокоены ухудшением моего здоровья и считают, что это связано с алкоголем и лекарствами. Я никогда не слышала о принудительном лечении и никогда бы на это не согласилась. Что бы ни говорили родные, я ничего не хотела слышать. Моя косметика в порядке, я не была неряшлива, всегда вела себя вежливо, никогда не допила до дна ни одной бутылки,— какая же я алкоголичка! Не принимала ни героина, ни кокаина. Все мои таблетки — снотворные, обезболивающие, успокоительные, для снятия побочного действия других лекарств,— все они назначались врачами. Какая же я наркоманка?

Я делала все, что в моих силах, для мужа и четырех малышей, которых бесконечно любила. Делала все, что в моих силах, чтобы помочь карьере мужа. По крайней мере, в своем представлении я всегда существовала для них и искренне верила, что выдержала экзамен как мать и жена. Голос моей матери всегда звучал во мне: «Если не можешь сделать что-либо хорошо, лучше вообще не делай».

А теперь услышала, что провалилась. Вы, конечно, должны понять, что мои родные не говорили этого — с их стороны не было никаких обвинений или нотаций. Они говорили, что я больна: «Мама, тебе плохо, мы любим тебя и хотим помочь». Но это было равносильно тому, что я их всех страшно подвела.

Самокритика полностью отсутствовала. Я не понимала, как много любви потребовалось им, чтобы решиться на этот ответственный шаг. Месяц за месяцем отдалялась от них все больше и больше, опускалась ниже и ниже. По мере того как мне становилось все хуже, я перестала выходить к обеду, видеться с друзьями, исключала все больше людей из своей жизни. Как считали мои родные, их терпение лопнуло несколько месяцев спустя, на Рождество. Дети говорили, что это было самое тяжелое Рождество в их жизни, но я совершенно не замечала их подавленности. Думала, что все счастливы. Мы остановились в Вэйле, куда всегда приезжали на каникулы. Было много снега, мы были все вместе, и со мной мои таблетки.

Я заметила тогда, что кто бы ни готовил мне коктейль, делал его очень слабым. И, помнится, сказала: «Ради всего святого, если уж вы беретесь за мой коктейль, делайте его настоящим или просто давайте чистый тоник». Но мне даже в голову не приходило, что за мной наблюдают.

Наш старший сын Майк рассказывает, что как раз на той неделе дети говорили обо мне с Джерри. Но так как я оказалась как бы подопытным кроликом, я полностью зависела от тех, кто боролся за меня, но тоже не готовых еще полностью осознать, что же происходит.

Майк Форд: Мы чувствовали и говорили между собой о том, что здесь что-то не так, но пребывали в полном неведении относительно наркомании. Мы не понимали, что дело как раз в этом, видели только, что мама больна — речь ее иногда бывала бессвязной, походка стала шаркающей, она нерегулярно питалась, говорила невнятно. Для нее стало обычным не одеваться вплоть до вечера. Вы скажете, она была нездорова, но никто из нас — даже папа — не знал, что делать. «Постараемся проводить с ней как можно больше времени и как можно больше находиться возле нее»— вот все, что мы могли тогда решить. А папа добавил, что не будет так много разъезжать.

Сьюзен Форд Вэнс: Еще раньше, летом, в Калифорнии, я говорила об этом с папой. Он был так же подавлен, как и я. Он сказал мне: «Доченька, я согласен с тобой». Но он не знал, что делать. Похоже, это была болезнь, о которой мы подозревали, но кто решится сказать ей об этом?

Джерри Форд: Сьюзен говорила мне о «мамином несчастье», но предполагаю, что-то в моей реакции ее смутило — ведь она не подошла и не сказала прямо: «Папа, ты должен что-то предпринять».

Но в конце концов именно Сьюзен кое-что предприняла. Думаю, сам Бог надоумил ее обратиться к Джою Кру-зу — доктору Джозефу Крузу, работавшему тогда в Тарнове — реабилитационном центре для лечения детей с пристрастием к химическим веществам. Доктор Круз, сам выздоравливающий алкоголик, был нашим гинекологом. Он пригласил Сьюзен сделать фотографии центра для рекламы, так как ему удалось достать для него немного денег. По пути туда она и рассказала ему про меня.

Сьюзен Форд Вэнс: Я обратилась к нему:

Доктор Круз, у меня есть подруга, у которой проблема с алкоголизмом.

—Сьюзен, эта подруга— ваша мать, не правда ли? И я ответила, что да. Он сказал, что мог бы помочь мне

организовать принудительное обследование. Я ответила:

Хорошо, позвольте мне поговорить с отцом, потому что я не могу дать согласие без него.

Я еще не была замужем, Чак и я не были тогда даже помолвлены.

Итак, я вернулась домой и поговорила с папой. «Это очень серьезно»,— сказал он. Ему нужно было ехать в командировку, и мы так ничего и не решили. Я позвонила в Вашингтон Кларе. Клара Пауэлл работала в нашей семье, пока мы, дети, не выросли,— она была нам второй матерью. Я сказала ей: «Клара, вы должны приехать к нам. Мама принимает таблетки, и я не могу больше вынести это. Братья звонят постоянно и спрашивают, как она, а я не знаю, что им отвечать. Мне даже не хочется видеть ее каждый день, потому что это невыносимо».

Я очень переживала, когда видела маму, а мама пере- живала, если я не виделась с ней. Я не жила вместе с родителями — у меня была собственная квартира. Когда я приходила к ним и направлялась в кабинет отца, мама, конечно, узнавала, что я была здесь, как раз и соседней комнате, и не оставалась в доме, не виделась с ней. Для нее это было очень тяжело.

Клара обещала приехать — под предлогом помочь расположиться в новом доме, распаковать все вещи и обжиться. Я снова поговорила с доктором Крузом, и он сказал: «Можем провести обследование, если ваш отец согласен».

Доктор Джозеф Круз: Почти сразу же, как только мы сели в машину и отправились в Тарнов, Сьюзен схватила меня за руку и выпалила: «Могли бы вы помочь маме?» Я ответил, что да, и приблизительно через неделю мне позвонил Боб Бэррэт, который был военным советником Президента Форда в Белом доме и приватно еще осуществлял охрану семьи Президента. Он спросил, кто я такой и почему вмешиваюсь в личные дела Форда. В сущности, он устроил мне головомойку, и я подумал: а зачем мне все это надо? Но я все-таки объяснил, о чем мы говорили с Сьюзен, и следующим вечером Бэррэт сам пригласил меня к Президенту, чтобы объяснить, что такое принудительное обследование.

Прежде чем Джерри смог решиться на тот или другой вид моего принудительного обследования, Сьюзен и Джой Круз предприняли собственное мини-обследование.

Я была в своей комнате, когда они вошли вместе с Кларой и Кэролайн Ковентри, моей секретаршей. Джой начал рассказывать мне историю его алкоголизма, а я думала, какими же надо быть противными, чтобы придумать все это. Похоже, Сьюзен, Клара и Кэролайн тайком сговорились собраться у меня, да еще привели постороннего. Конечно, я знала Джоя Круза как нашего гинеколога, но я встречалась в четверг в 12 часов дня со своим терапевтом, а Круза никто не вызывал. И вдруг он является нежданно-негаданно, и моей единственной мыслью было, как от него отвязаться.

Джой Круз: Чтобы отправиться с визитом к миссис Форд, я надел галстук, который никто не носит в Калифорнийской пустыне летом. Я провел с ней около полутора часов, рассказывая историю своей жизни. А когда дошел до моего алкоголизма, что и было целью визита, она уснула. Я разбудил ее и продолжил рассказ и затем сообщил, что, по-моему, у нее тоже есть проблема зависимости от некоторых химических веществ. Она была очень любезна и поблагодарила меня за внимание к ней.

Потом Сьюзен, Кэролайн и я вышли на улицу и я сказал Сьюзен: «Вам лучше вернуться и побыть с матерью. Я ведь только что наговорил ей массу серьезных вещей». Сьюзен поспешно ушла и так же поспешно вернулась, сказав: «Она там с Кларой и не желает видеть меня, она хочет, чтобы вы оставили ее в покое и никогда сюда больше не приходили!»

Воспоминания Сьюзен об этом дне расходятся с впечатлениями Джоя Круза лишь в одном. Она не помнит ни малейшего проявления моей вежливости. По ее мнению, наша встреча была безобразной.

Сьюзен Форд Вэнс: Мы сказали маме, что она должна остановиться, она ответила: «Ладно, я останавливаюсь. Я перестала принимать эти таблетки, я перестала принимать те таблетки». Она вдруг бросилась на нас, словно сумасшедшая: она уже была «готова»— мы не уследили за ней с утра,— посмотрев на меня, Кэролайн и доктора Круза, она закричала: «Вы — банда монстров, уходите отсюда, и чтобы я вас никогда больше не видела!» Она нас выгнала.

Я была в отчаянии. И присутствие доктора Круза, который собирался оказать нам помощь, и все наши усилия только вызвали ее гнев, который на нас же и обрушился, и мать выгнала меня из своего дома.

Я пришла к себе, а позднее, вечером, позвонила Кларе, потому что она была единственным человеком, с которым мама могла бы говорить на эту тему. Бог мой, как я была рада, что она с ней! Клара сказала: «Не волнуйся, с мамой все хорошо. Я ее привела в чувство».

Они меня приводили в чувство, успокаивали, волновали, выводили из чувств, заставляли чувствовать. Два дня спустя они провели принудительное обследование. Это было настоящее дело. Им и времени-то потребовалось лишь с четверга до субботы, чтобы все организовать.

Боб Бэррэт: Каждый пытался выбрать наиболее удобное время для проведения обследования, но псе они также пытались уйти от этого. В пятницу мы находились в Рочестере, где Президент Форд выступал, когда нам позвонили. Миссис Форд должны были немедленно направить на лечение. И хотя уже было очень поздно, Президент позвонил Майку и Гейл и попросил их обязательно сразу же прилететь в Палм-Спрингс. Президент Форд намеревался выступать на следующий день в Вирджинии, а через день — в Нью-Йорке, но он убедил Генри Киссинджера выступить в эти дни; после этого мы отправились домой на личном реактивном самолете и прилетели рано утром. Дети Форда были уже там, и в 7.30 утра в кабинете Президента нас начали инструктировать, как проводить обследование.

Джерри Форд: Надо было решиться на это. После того как Сьюзен и Круз пришли к Бетти, а она их выгнала, стало очевидно, что надо что-то предпринимать. Я понимал: принудительное обследование — это палка о двух концах, но все равно чувствовал, что надо идти на риск.

Билл Блумер: Мы с женой приехали в Палм-Спрингс, когда было предпринято принудительное обследование моей сестры Бетти. Сьюзен встретила меня и предупредила: «Я все приготовила, и мы намерены обязательно все прямо ей сказать и заставить маму лечиться. Она, наверное, сразу же бросится к тебе за помощью. Я надеюсь, что ты ее в этом не поддержишь! Я ответил: «Конечно, я полностью согласен с тобой. Думаю, мне надо поговорить с Джерри, чтобы он был достаточно твердым, потому что он так любит Бетти и так ее защищает». И я поговорил с ним. Он сказал, что все понимает и что, может быть, это самое тяжелое дело, которое он когда-либо предпринимал в жизни.

Доктор Джозеф Перш: В четверг Джой Круз позвонил мне в морской госпиталь и сказал, что необходимо провести принудительное обследование миссис Форд. Он рассказал мне, как много лекарств она принимает. Я понимал, что де-токсикацию нужно проводить немедленно, но согласился, что первичное обследование можно сделать очень хорошо и в ее доме. Дело в том, что госпиталь доктора Круза, который находился в Палм-Спрингс, был в то время закрыт, но доктор Круз объяснил мне, что, если вдруг что-нибудь случится, рядом — в нескольких минутах ходьбы от Фордов — пункт неотложной помощи госпиталя Эйзенхауэра.

Я сказал, что прибуду в Палм-Спрингс на следующий день, в пятницу, и привезу свою медицинскую сестру — Пэт Бенедикт. Для этого было несколько причин. Пэт была под моим непосредственным началом, и я мог просто приказать ей не задавать лишних вопросов, чтобы дело не получило публичной огласки. Кроме того, Пэт могла остаться жить в резиденции Форда. Пэт была прекрасно обученной сестрой и к тому же выздоравливающим алкоголиком. Она могла помочь миссис Форд понять ее заболевание.

Пэт Бенедикт: Доктор Перш позвонил мне и попросил прийти к нему домой. Это было в ночь с четверга на пятницу. Когда я пришла, он провел меня в гостиную и спросил, что я знаю о Бетти Форд. Я сказала, что ничего не знаю о Бетти Форд, он посмотрел на меня как-то странно. Он сказал, что говорил с доктором Крузом и нам надо начинать лечение, не теряя времени.

Я пошла передать дела в связи со срочным отъездом. Доктор Перш сказал всем в госпитале, что у моей матери сердечный приступ и мне требуется несколько дней, чтобы побыть с ней, пока она больна. В пятницу мы подъехали на машине в Палм-Спрингс прямо к приемной Джоя Круза. Круз, Сьюзен и Клара были уже там. Клара сказала, что это выглядит как подготовка к сражению. Я переночевала в доме доктора Круза, и было оговорено, что мы все встречаемся на следующее утро в резиденции Президента Форда.

Джой Перш: Так как мы встретились с Кларой и Сьюзен утром в пятницу, у меня была возможность немножко подготовить их, прежде чем собралась вся семья. Завтра, сказал я им, мы должны поставить мадам в такое положение, чтобы у нее не было иного выхода, кроме лечения. Поэтому не нужно никаких горячих обсуждений и аргументации. Они должны кратко, в мягкой, но прямой форме представить ей факты, сказать о двух вещах — насколько сильно болезнь влияет на ее здоровье и разрушает его и насколько сильно болезнь влияет на них. И как они — ее дочь и друзья — не могут больше это наблюдать. Потом я спросил, что бы они хотели сказать мне, и Сьюзен ответила: «Она все время принимает лекарства, она принимает их от болей. Я знаю это, но не могу спокойно видеть, потому что боюсь, она погибнет от этого». Я ответил, что это как раз то, о чем они должны ей сами сказать.

Сьюзен Форд Вэнс: Когда я встретила Пэт Бенедикт, возникло ощущение, что кто-то снял с меня огромный груз. Она так понимала все, что происходило со мной и через что я прошла! Когда я рассказывала ей о маме, каза лось, что она все это очень хорошо знает, и она убеждала меня, что многие люди тоже прошли через это.

Присутствие Клары также было очень кстати. По-моему, именно Клара в конце концов позвонила моему брату Джеку и убедила его принять участие в обследовании. Он был единственным, кто противился этому, но Клара сказала: «Мы должны сделать это для мамы. Если нам не удастся, то не удастся. Но мы предпримем все, что в наших силах». В итоге Джек тоже приехал.

Джек Форд: После того как вы похороните кого-то трижды, вы, может быть, почувствуете слабость перед новой тяжелой ситуацией. Я потерял надежду, что все можно как-то уладить, и мне так не хотелось причинять ей ненужную боль.

Майк Форд: Только одна Сьюзен говорила, что так не может продолжаться, именно она сказала об этом папе. Папа позвонил мне и Гейл и сообщил, что необходимо немедленно провести обследование. Спросил, сможем ли мы прилететь. Нужно, чтобы мы все были там, потому что такое вмешательство должно быть сделано в обстановке любви и помощи маме и семье.

Я был очень обеспокоен, как мама будет реагировать на это. Я знал, что мы должны разрешить эту проблему, но далеко не был уверен, что достигнем чего-то таким путем.

Потом уже, после консультации с доктором Першем и доктором Крузом, мы все стали понимать сущность наркомании — зависимости от химических веществ — и как это влияло на ее жизнь. Я понял, что необходимы решительные действия. И с этих позиций пришел к убеждению, что должен поехать и все ей сказать.

Стив Форд: Я уже долго не жил в одном городе с родителями, только приезжал к ним, но Сьюзен была в Палм-Спрингс, и поэтому именно она заварила кашу — забила тревогу. Все, кроме нее, жили в других местах, и все это не затрагивало их так, как ее. Ведь очень тяжело жить с теми, у кого есть зависимость от алкоголя или химических веществ. Эти люди не всегда адекватно думают, совершают неадекватные поступки, с ними трудно общаться.

Как семья, мы давно были подавлены всем этим, но никто из нас не сделал и шага, чтобы что-то предпринять. Мы сторонились этого. Никогда не давали маме возможность получить помощь в разрешении ее трудностей с AL и лекарственной зависимостью.

Если она не хотела лечиться, ну что же, мы могли бы сказать: «Мама, мы любим тебя, мы здесь из-за тебя, но мы не можем оставаться здесь навсегда, мы должны уехать». Но никогда не оказали мы ей даже такой поддержки. Думаю, это была наша вина.

У меня не было никакого представления о лечении алкоголизма, и я совершенно не был уверен в том, что мы собирались делать. Когда я приехал в Калифорнийскую пустыню в субботу утром, то, в сущности, обо всем этом имел смутное представление. Только когда мы все вместе собрались в кабинете отца с врачами, стало ясно, на что мы решились.

Пэт Бенедикт: Они только что переехали в Калифорнию, поэтому в их новом доме еще не все было распаковано и комнаты для гостей не готовы. Когда Президент Форд пришел в кабинет, дети уже были там. Президент выглядел очень напряженным и собранным. Я не помню сейчас, кто точно, Перш или Круз, объяснили, что и как они должны говорить матери, но мы оставались там в общем недолго.

Было решено, что если миссис Форд поймет необходимость лечения и согласится на него, я останусь с ней до тех пор, пока она не будет госпитализирована. Доктор Перш спросил: «Хочет кто-нибудь добавить что либо?» И я сказала Президенту Форду, что сделаю все, что только смогу, чтобы помочь его жене. Он посмотрел ни меня и ответил: «Благодарю вас».

Джой Перш: В период перед принудительным обследованием только Джека Форда пришлось убеждать в его необходимости. Он сказал мне: «Вы же никогда не видели эту больную!» И это была правда. Но я спокойно ответил ему, что изучил ее диспансерную карту.

Боб Бэррэт: Прежде чем они покинули кабинет, Перш дал всем подробные инструкции, и они, естественно, были очень растерянны. Каждый упрекал друг друга, я вмешался и сказал, что не нужно обвинять никого — этим ведь ничего не добьешься! Я говорил об этом позднее с Першем, и он сказал: «Они были испуганы. Им ведь никогда раньше не приходилось делать ничего подобного. Главным было постараться создать доверительную, теплую обстановку (когда близкий человек идет на риск, необходимо оказывать ему больше внимания, чем обычно) и все провести в наиболее благожелательной манере.

Джой Круз: Нам потребовалось около пятнадцати минут, чтобы подготовить семью в кабинете Президента. Фактически они были уже готовы. Мы с Першем дали им по листу бумаги и сказали: «Теперь вы должны описать какое-нибудь событие, связанное с токсикоманией миссис Форд: что вы чувствовали тогда и как ощущаете это теперь, а затем другое подобное же событие и как вы перенесли его». И они все написали, а затем кто-то вслух прочитал, как мать заснула в присутствии его друзей и он должен был отнести ее в спальню,— что-то в этом роде. Один из них спросил: «Папа, ты слышишь? Ты это слышишь?» Президент, конечно, слышал, слышал все.

Джерри Форд: Доктора буквально дрессировали нас, давая кучу инструкций, которым необходимо было следовать, чтобы все прошло успешно. Они предупреждали детей: «Ваша мать просто взбесится, она будет рыдать, будет сопротивляться, возможно, даже попытается убежать

из дома. Но вы должны быть твердыми, вы должны быть целеустремленными и не должны позволять ей расслабить вас, вызвать в вас жалость, потому что именно это она все время и делала. Она просто подавляла вас всех».

Действительно так и было. Я сам превратился в пассивного наблюдателя, позволил Бетти продолжать пить и принимать таблетки. Я находил все возможные оправдания, почему мы с ней постоянно везде опаздываем или почему она вообще не появляется в обществе. И положение все ухудшалось, а не улучшалось. Мои слабые просьбы не помогали. По правде, это приводило к обострению ситуации, потому что она все отрицала, словно ничего плохого не происходило, а я выглядел паникером.

Принудительное обследование было последним шансом. Я знал, что мне будут отвратительны вещи, которые я должен говорить, но испытывал также и чувство облегчения. Я уже был убежден, что это единственный путь, который может изменить существующее положение. Это была последняя возможность, которую мы собирались использовать.

Джой Перш: После подготовки членов семьи я дал им возможность выпить по чашке кофе, чтобы успокоить нервы. Сказал, что Джой Круз, Пэт и я хотели бы встретиться с ними в доме через десять минут и мы проведем обследование.

Иногда необходимо несколько таких подготовок родственников перед подобным обследованием. Это необходимо, если семья, с которой вы работаете, очень разобщена, если в ней несколько больныхили если муж алкоголик больной или жена больного уже имеют на примете другого супруга. Тогда вам приходится проводить собеседование с членами семьи перед обследованием несколько раз за две недели. И вы постепенно приходите к заключению, что как своих помощников сестру использовать не можете, домработницу тоже, а муж уже в мыслях где-то на стороне. Но Форды оказались действительно на высоте. Они были разбросаны по стране, но притянулись друг к другу как магнитом.

Президент, появившийся у себя в кабинете в то раннее утро, выглядел очень усталым. Он сказал: «Это будет неприятная процедура, не так ли?» Я ответил: «Да, это всегда неприятно, но это единственное, что можно предпринять. Если все удастся, то будет прекрасно и надежно».

В конце нашего небольшого подготовительного совещания он снова заговорил: «Вы уверены, что это необходимо провести? Это может ей помочь?» Я ответил: «Абсолютно уверен в первом и оптимистично настроен относительно второго».—«В таком случае,— сказал он,— пойдемте». Он положил свою курительную трубку и встал.

Когда вся семья собралась в доме, я не имела представления о том, что происходит. Думала, Майк и Гейл прилетели навестить нас, потому что я не очень хорошо себя чувствовала. Я была совершенно счастлива до тех пор, пока Джерри не усадил меня на этот диван и сказал: «Мы бы хотели поговорить с тобой кое о чем и хотели, чтобы ты выслушала нас, потому что мы любим тебя». Я слушала, но не слышала, что они любят меня. Я слышала, что я погибаю, что я сломлена.

Стив Форд: Она никогда не была сломлена. Я могу понять, почему она так думала, когда это произошло, но как мать она никогда не была сломлена. Во время принудительного обследования я рассказал ей только об одном событии — об уикенде, когда папа отсутствовал, а он не хотел, чтобы мама была одна, и я приехал в Палм-Спрингс с Мелани — девушкой, с которой встречался. Когда мы туда приехали, я сделал обед — приготовил овощи, салат, все, что надо, и отнес маме. Она сказала: «О, спасибо, по правде, есть-то я совсем не хочу!» Я был очень расстроен. Ведь я сходил в магазин, купил все, накрыл как полагается стол, разложил приборы возле тарелок, а она ушла и снова выпила.

Когда я рассказал об этом на принудительном обследовании, она расплакалась. Вы знаете, тогда было сказано очень много такого, о чем никогда раньше не говорилось.

Джек Форд: На обследовании я рассказал только об одном — о том, что было для меня очень мучительно: я не любил приглашать домой друзей. Если кто-то приходил к нам, особенно если перед этим мы были, например, в кино или где-то еще, я всегда старался заглянуть в комнату родителей, чтобы проверить, в каком состоянии находится мама.

Майк Форд: Я сказал маме, что, как самый старший, вероятно, яснее других представляю себе, как трудно быть женой Президента и матерью четырех детей, и понимаю все требования и неудобства, которые она испытывала от своего окружения. Но теперь она дошла до того, что должна понять — ее образ жизни разрушителен: она губит взаимоотношения с мужем, семьей и со своими друзьями, а эти связи слишком ценные, чтобы их потерять, и жизнь слишком дорога, чтобы не беречь ее. Потом Гейл высказалась действительно очень жестко. Мы были женаты около четырех лет, и Гейл сообщила маме, что мы хотим иметь семью и надо, чтобы наши дети знали свою бабушку, и не только знали ее, но и видели в ней здорового и любящего человека. И что именно поэтому у нее нет внуков, а в будущем ей предстоит жить без них или жить в таком жалком состоянии, когда внуки будут бояться ее. Это действительно добило маму.

Боб Бэррэт: Президент и миссис Форд сидели перед окном, спиной к корту для гольфа. Только они сидели на диване. А перед ними полукругом расположились Майк и Гейл, Джек и Стив, Сьюзен и Клара, доктора и сестра.

Миссис Форд казалась маленькой, почти кукольной, затерянной среди диванных подушек, а когда ее муж произнес вступительную фразу, все могли заметить, как она смутилась. Он говорил о ее зависимости от химических веществ, а затем сказал: «Сейчас доктора будут говорить с тобой». Доктор Перш произнес: «Миссис Форд, вы не должны бояться, все собравшиеся любят вас». Потом заговорил Майк. Он начал первый. По мере того как действие продолжалось, можно было видеть, как все сильнее качалась под ударами миссис Форд. На нее надвигалась лавина любви, но все же она несла с собой разрушающую оценку человеческих пороков. Я смотрел на Перша, потому что думал: бьюсь об заклад, это как раз то, что ему надо.

А Президент прижал к себе миссис Форд, и она, казалось, стала еще меньше. Говорил Джек, говорил Стив, а затем очередь дошла до Сьюзен. Самая юная, почти девочка, она, затеявшая все это и собравшая всех вместе, думала, что должна сказать очень многое, но вдруг разрыдалась. До сих пор каждый был очень нежен по отношению к матери, но никто не плакал. Сьюзен прильнула к Кларе, спрятала голову у нее на груди, а Клара поглаживала ее и говорила: «Ну, ну...»

Сьюзен Форд Вэнс: Папа начал, объяснив причину, которая собрала нас всех вместе и которая заключалась в том, что мы любим маму. Каждый старался подчеркнуть, что именно любовь привела их сюда. Перш предупредил нас, что, если мама ощутит малейшее чувство враждебности, ничего не выйдет. Он также попросил нас записать то, что хотим сказать, чтобы мы ничего не забыли. Я записала, что мама всегда прекрасно танцевала и я обожала смотреть, когда она танцует, но теперь она еле волочит ноги и шаркает ими. Она стала просто другим человеком; а когда я говорю о вещах, очень важных для меня, она все забывает, и это меня обижает. Я никогда не говорила об этом раньше, но это накапливалось во мне уже давно. Наверное, я давно обратила внимание на то, что мама принимает таблетки, еще когда мы были в Белом доме, но никогда не задумывалась об этом раньше. Когда я закончила колледж и вернулась домой в апреле 1977 года, то стала замечать, что, с тех пор как она стала жить в Калифорнийской пустыне, у нее не появлялось новых близких друзей. И подумала: бедная мама, как она, наверное, одинока здесь. Потом я начала понимать. Однажды она упала ночью, сломала ребро и выбила зуб. Я начала встречаться с Чаком — он был в то время одним из секретных агентов моих родителей и бывал с мамой в различных ситуациях, защищая ее. Как-то он пришел ко мне и сказал: «Сьюзен, ты должна что-то сделать в отношении своей матери, у нее происходит медленный распад личности». Это произвело на меня сильное впечатление, потому что его отец был алкоголиком и в конце концов покончил жизнь самоубийством. Тогда эти разговоры сопровождались ужасными ссорами между нами, а теперь я смотрю на Чака и думаю, спасибо тебе за то, что ты тогда надоумил меня.

Я помню, как мы с мамой ездили в Лас-Вегас на спектакль с участием Тони Орландо. Чак и я вынуждены были почти на руках поднимать ее по лестнице в комнату. Все, кто окружал ее, делали вид, что ничего не происходит, и мы тоже в совершенстве умели делать вид, что ничего не происходит, и все-таки постоянно думали, что же делать.

Во время обследования мне было очень трудно говорить не потому, что я плакала, а потому что мама была так подавлена, что это приводило меня в отчаяние. Но все-таки в то же самое время это было почти облегчением для меня, это было очищением от всей лжи, это было как избавление.

Пэт Бенедикт: Когда Сьюзен говорила, она еле стояла на ногах. Я придвинула к ней свой стул. Я встретилась с ней только за день до этого, что накладывало свой отпечаток, но она взяла мою руку и сжала ее так сильно, что, черт возьми, чуть не сломала.

Джой Круз: Когда мы все пришли в дом, Бетти удивилась, увидев Майка и Гейл; она крепко обняла их, а затем заметила, что среди членов ее семьи были чужие люди. Президент усадил ее, а я спрашивал себя: кто же начнет? И Перш спрашивал себя, кто же начнет, и Пэт Бенедикт спрашивала себя о том же. Начал Президент. Бетти уже была знакома со мной, Президент представил ей Джоя Перша и Пэт Бенедикт. Он сказал Бетти, что все родные очень любят ее и беспокоятся о ней и здесь еще присутствуют люди, которые собираются ей помочь, и мы хотим, чтобы она сейчас нас выслушала. Затем он обвел всех взглядом и, указав пальцем на Майка, сказал: «Майк, начинай». Президент взял на себя роль ведущего и повел обследование. Я сказал себе — началось. Пэт сказала себе — началось. Перш сказал — началось. И это чудесно.

Все действительно шло чудесно. И то, что я уже просыпалась утром без всяких препаратов, которые так долго принимала, и то, что моя семья не позволила мне уклониться от лечения.

Думаю, принудительное обследование сработало потому, что мы оказались так тесно спаяны. Даже когда дети были маленькие — Джерри и я хотели тогда купить участок в Вэйле,— мы советовались с ними. Хотели быть уверенными, что в Вэйле они будут с удовольствием проводить все свои летние и зимние каникулы. В каждом важном решении принимали участие все, и в моем выздоровлении тоже принимали участие все, потому что моя болезнь касалась каждого.

И еще думаю, что, если бы кто-то из детей — или Джерри — попытался предпринять это один, я смогла бы увернуться. Наверное, ответила бы: «Я рада, что ты сказал мне это, я позабочусь сама, не беспокойся». И продолжала бы слабеть все больше и больше, потому что уже втянулась, у меня была пагубная зависимость, причем комбинированная.

Но они пришли все вместе, и они пришли прежде, чем я себя полностью погубила. Конечно, это не означало, что предпринятое вмешательство доставило мне удовольствие.

Когда Перш сказал: «Ну, я предполагаю, что у вас нет разрушения мозговых структур», я была просто поражена. Разрушение мозговых структур? Бог мой, разрушение мозга! Это было что-то такое, о чем я никогда раньше не думала. Когда Стив рассказал про то, как он приготовил для меня обед, а я выпила одну рюмку, другую и вообще не вышла к столу, я подумала, что это просто наглость. Я же всегда выпивала пару рюмок перед обедом. Когда Сьюзен стала жить отдельно, я тоже почувствовала обиду. Оглядываясь назад, я понимаю, что совершенно не осознавала своего положения. У меня была полная потеря самокритики, а это краеугольный камень AL. И мне совсем не понравилось, что Джерри вспомнил, как я упала ночью и сломала ребра. Одним из аргументов, усиливавших мою самоуверенность, было как раз то, что я никогда не падала. Могла же я иногда и забыть о чем-то? Ну просто не помнить, что случилось?

Джерри говорил, какая я была вялая, медлительная. «Ты двигалась на второй скорости»,— сказал он. И добавил, что становилось все труднее вести нормальную жизнь.

Я думаю, мой муж пришел тогда к мысли, что он просто-напросто женат на женщине, потерявшей здоровье (действительно, она посещает доктора каждую неделю, и доктор не отменяет визиты; и все эти дети, которые ее состарили; и то, что она пережила с ущемлением шейного нерва, и сколько раз она бывала в больницах). Он решил, видно, что я стала одной из тех несчастных женщин, которые рано увядают, превращаются в старух, и тут уже ничего не поделаешь.

Для него легче стало бывать в отъездах. Он сказал, какое мучение испытывал, наблюдая за тем, как утром я встаю и сразу принимаю пригоршню таблеток, а затем еще такую же вечером перед сном, запивая их парой рюмок. Долгое время, как теперь стало ясно, он старался ничего не замечать. У него, так же, как у меня, отсутствовало критическое отношение к моему состоянию. До тех пор пока мы арендовали дом — а наш дом в Зандерберде в это время строился,— он разговаривал с детьми оптимистически. «Ну,— говорил он,— ей будет лучше, когда мы разместимся в доме с большим кортом для гольфа. Она заведет собак, будет гулять с ними по корту, и это будет очень полезно для нее, будет занимать ее. Она должна иметь какое-то дело».

Что касается мальчиков, то когда Сьюзен обратилась к Джою Крузу, не уверена, что братьев не обидело ее вмешательство, хотя именно оно спасло мне жизнь. Или, возможно, моя жизнь была спасена, потому что принудительное обследование заставило меня увидеть, как велика их забота обо мне.

Когда вы страдаете алкоголизмом или любым видом зависимости от каких-то препаратов, ваше уважение к себе так снижается, что вы уверены — никто не пожелал бы беспокоиться из-за вас. Думаю, такое принудительное обследование потому и срабатывает, что вы внезапно понимаете: кто-то за вас переживает, хочет о вас заботиться.

Между тем никакое лечение не поможет, если больной категорически настроен против. Семья не может сказать: о'кей, мы намерены насильно поместить тебя в эту больницу, запереть все двери и окна, и ты будешь там, пока не поправишься. Во мне самой должно было что-то откликнуться, я сама должна была задуматься: что-то неладно,— может быть, принимаю не те таблетки или слишком много, может быть, у меня возникло привыкание к ним.

В конце обследования доктор Перш спросил меня, не желаю ли я начать лечение, и я ответила согласием. Но Боб Бэррэт утверждает, что это прозвучало неискренне. Он говорит, что я «надела свою профессиональную улыбку политического деятеля» и пустила в ход пустозвонные банальности о том, как мне хочется быть здоровой. Однако доктор Перш сказал: «Прекрасно, миссис Форд». Затем Пэт Бенедикт пересекла комнату, направляясь ко мне, а я смотрела на нее и думала, что ей от меня надо. Оказывается — мое разрешение остаться у нас в доме.

Пэт Бенедикт: В моем понимании первое, что мы должны были сделать,— провести детоксикацию, второе — заставить ее лечиться. Я не знала, где бы ей хотелось лечиться — в Газелдене, в морском госпитале или у черта на куличках. Я опустилась перед ней на колени и не сказала ни слова про алкоголь, а говорила только о лекарствах. Я сказала: «Бетти, у меня были те же неприятности, я принимала массу фенаминов во Вьетнаме. Кроме того, я принимала седуксен и другие транквилизаторы, чтобы успокоить нервы, я прошла через это сама и помогу вам». Она посмотрела на меня, словно я вообще не существовала. Наконец я сказала: «Бетти, я тоже перенесла операцию удаления груди по поводу рака». Тогда она привстала и потрепала меня по щеке. Это привлекло ее внимание.

Прежде чем доктора отправились обедать, они оставили меня на некоторое время одну с семьей. Доктора сказали, что вернутся с несколькими друзьями и мне надо одеться. Естественно, я еще не была одета, сидела в халате. И еще добавили, что соберут все мои медикаменты и препараты и унесут их.

Я оделась и мобилизовала все свои силы, чтобы доказать — на самом деле я в порядке. Проглотила пачку таблеток. Я им покажу! Они хотят конфисковать мои запасы? В один прием проглотила четыре или пять таблеток, которые обычно принимала в полдень. Мне было необходимо это, прежде чем день наконец кончится.

После обеда пришли несколько человек, которые были представлены нам как группа поддержки, проводящая собеседование. Все они рассказывали свои истории. Об их AL и выздоровлении и о том, как теперь изменилась их жизнь.

Все еще накачанная своими таблетками, я была совершенно послушной. Думала, как это мило! Помню, одна женщина принесла мне коробку бумажных носовых платков, завязанную цветной тесемкой, и сказала: «Это пригодится вам, когда пойдете на лечение», а я подумала: плакать-то я не собираюсь ни в коем случае — уже вся до конца выплакалась.

После этого собеседования доктор Перш прочитал нам лекцию. На школьной доске он расписал каждое лекарство, которое я принимаю, по сколько миллиграммов в день и длительность периода их полувыведения, и когда он все это суммировал, то общее количество оказалось ошеломляющим. Он сказал, что с годами у меня развилась удивительная толерантность к этим лекарствам. Когда вам приводят такие доказательства, да еще прямо на школьной доске, надо быть уже полным идиотом, чтобы не понять опасность положения.

Джерри Форд: Мои опасения относительно количества препаратов усилились. Я никогда не считал, сколько она принимает таблеток, но знал, что много. Я видел счета из аптеки. Меня больше беспокоили лекарства, чем алкоголь, потому что количество, которое она выпивала, не представлялось мне слишком большим. Пара рюмок водки перед обедом, а после обеда она предпочитала пару стаканчиков кукурузного виски. Но до тех пор пока Перш не показал нам диаграммы, я не знал, как комбинация алкоголя и таблеток увеличивает их воздействие. Для меня это были первые конкретные доказательства.

Перш сказал, что, как только будет снято отравление, я смогу рассмотреть несколько альтернатив лечения. Я могу ходить на собрания «Общества анонимных алкоголиков» и учиться трезвому образу жизни, но это займет значительно больше времени, чем концентрированное лечение по программе. Рассматривались два госпиталя — Газелден под Миннеаполисом или реабилитационное отделение доктора Перша в Морском госпитале в Лонг-Бич.

Я выбрала Лонг-Бич, потому что я хотела остаться в Калифорнии. Стив был в Лагуне, Джек — в Сан-Диего, а Сьюзен — в Палм-Спрингс, и я не хотела находиться слишком далеко от них.

Сьюзен Форд Вэнс: Тут же началось очищение дома от лекарств. Доктор Круз, Кэролайн Ковентри и я забирали их отовсюду, куда только могли добраться, даже из мусорных ведер. Везде были пузыречки, пузыречки и пузыречки. Мы сложили все это в ящик, и Круз унес его, чтобы выбросить.

Все закрутилось с точностью часового механизма. Пэт сначала не понравилась маме. Но она очень помогла. Появился кинопроектор, и запустили принесенный врачами учебный фильм об AL, который мы все смотрели и начинали представлять себе, что происходит.

Клара, помню, приготовила вечером большую кастрюлю жаркого, и мы поужинали все вместе. Казалось, что наша семья снова стала одной большой семьей. Казалось, что все образовалось и больше ничего не надо скрывать.

Пэт Бенедикт: Джек и Стив поставили мне раскладушку в кабинете, смежном со спальней Фордов. Когда Перш уехал из Лонг- Бич, он даже не простился со мной — просто оставил меня там. Не сказал «желаю удачи» или что-нибудь в этом духе. Он был моим начальником, но теперь его уже здесь не было. Правда, распорядился, чтобы мы с Крузом пошли в Центр Эйзенхауэра и взяли там лекарства для детоксикации Бетти дома. Позже я говорила Першу, что или мы оказались такими компетентными, или нам просто повезло. Она ведь могла и умереть.

Стив Форд: Мама была в большой панике, оказавшись перед голой правдой, что она наркоманка. По правде говоря, напирая на это, мы старались не оставить ей другого выбора. Когда я вспоминаю это, передо мной встает картина ее потрясения. Кто-то пришел и забрал все таблетки из ванной, гардеробной — отовсюду, где она только могла их спрятать. Думаю, встав на путь выздоровления, она даже не имела представления, куда это приведет. Да, я не имела никакого представления.

В эту неделю детоксикации меня так трясло, что мне не нужна была даже электрическая зубная щетка. А ночью в постели так сводило ноги, что нельзя было лежать. Я повторяла молитву мудрости: «Господи, дай мне спокойствие перенести то, что я не в силах изменить». Я твердила ее постоянно, с трудом перемогая выведение химических токсинов, сопровождающееся возбуждением. Повторение молитвы снова и снова приносило мне ощущение данного момента, и, казалось, это успокаивало меня.

Да, потребовалось много молитв, много упражнений, много подводных массажей для того, чтобы я могла спать. Иногда я совершенно не могла заснуть. Вставала раньше всех и делала себе кофе. Бродила по дому, растягивалась на полу, наблюдая за колибри, которые просыпались и прыгали за окнами. Я обнаружила, что от бессонницы не умирают. Для того чтобы спать, тело должно быть готово для сна. Мое тело еще не было готово.

Как часто ночами я мечтала о снотворном. Но таблетки эти были из другой жизни, а я училась жить без подпорок. Я встаю, выпиваю стакан молока с хрустящим печеньем, немного читаю. Все было бы легче, если бы мой муж оказался не таким здоровым и разумным. Меня просто бесит, что я лежу без сна и переживаю свои проблемы, а он говорит: «Ты все равно не можешь ничего сделать ночью, лучше тебе заснуть — утро вечера мудренее». Он великолепен, а мне ужасно хочется шлепнуть его.

Я понимаю теперь, что с их стороны было довольно рискованно пытаться вызвать нарколога на дом. Наверное, мне было бы лучше в госпитале, и Пэт согласна со мной.

Пэт Бенедикт: Я не знаю, почему Перш и Круз не поместили ее в Центр Эйзенхауэра. Не удивилась бы, если бы узнала, что она до сих пор сердита за это. Я была очень испугана, думала, что же мне делать. Я ведь даже не принадлежу к партии республиканцев. Доктора определили, насколько она была больна и что ей требовалось; они не считали, что покинули ее, думая, что сделали все наилучшим образом. В самый первый день после принудительного обследования она действительно была очень слаба. Ее постоянно тошнило и рвало.

Сьюзен Форд Вэнс: Когда я пришла, папа был дома. Я спросила: «Как мама, могу я увидеть ее?» Он ответил, что у нее очень плохо с желудком и ему не хотелось ее беспокоить. А я подумала, решилась ли я на это, если бы знала, через что ей придется пройти.

Пэт Бенедикт: Президент Форд тоже был испуган. Он хотел знать, почему Бетти все время выворачивает. Я сказала: «Мистер Президент, это самый тяжелый день, который у нее будет. Завтра я ее вымою в ванне и выведу на прогулку». На следующий день мы с ней пошли на прогулку на корт для гольфа. Проходя мимо кабинета Президента, она помахала мужу. На ней была голубая юбка, на голове повязан небольшой платок. Я несла в кармане седуксен, шприц и жгут на случай, если потребуется срочная помощь. Когда мы шли по дорожке, она вдруг неожиданно обняла меня. А я подумала — кажется, все обошлось. Она хотела выздороветь, а это была половина успеха.

Прошла неделя. Пэт все время информировала по телефону доктора Круза и доктора Перша о моем артериальном давлении, пульсе, позывах на рвоту — словом, обо всех делах. Я приняла последнюю таблетку снотворного — отучают от лекарств постепенно — в пятницу, в полночь 7 апреля. Со мной были Стив и Пэт, и мы отпраздновали это событие на кухне яблочно-клюквенным соком.

Сьюзен Форд Вэнс: субботу было, мое шестидесятилетие, и предполагалось, что мы будем обедать у наших соседей Файестоунов. Мне этого не хотелось. Я знала, что перед обедом будет коктейль, и не хотела быть при этом — у меня ужасно болела шея, но, конечно, никаких обезболивающих таблеток не было.

Пэт Бенедикт: Шейный радикулит очень беспокоил ее, но они планировали этот обед — Леонард и Никки Файе-стоуны, Долорес Хоуп и Президент с Бетти. Бетти сказала, что она не собирается идти. Клара, Кэролайн и я переглянулись, потом я позвонила доктору Першу и сказала, что она отказалась идти. Он ответил, что надо, чтобы она встала, оделась и была на обеде. Мы ее подняли, одели, и она с Президентом пересекла газон на пути к дому Файестоунов. Клара, Сьюзен и я ушли в город. Это было впервые с тех пор, как я здесь появилась. Клара угощала нас обедом, а я все время беспокоилась. Боже, я ведь знаю, как она не хотела быть на том обеде. И все же она пошла туда, а вернувшись, сказала: «Это был действительно милый вечер». А я подумала — всыпать бы тебе хорошенько.

Никки Файестоун: Она позвонила и сказала, что, наверное, не очень удобно устраивать обед в день ее рождения в нашем доме. Я ответила: «Бетти, ты же среди друзей. Даже если ты будешь качаться на люстре, никто и слова не скажет. Делай что хочешь. Мы бы очень хотели, чтобы ты пришла. А если почувствуешь, что тебе трудно просидеть весь вечер, побудешь столько, сколько сможешь».

Она пришла, а когда пригласили к обеду, прошла прямо к столу, и, как всегда, они с Джерри не ушли домой до одиннадцати часов.

Все было именно так. Я осталась не только на час коктейля, но и на весь обед, и все изумлялась, что рука моя не дрожала и я была в состоянии есть суп, не разливая его по скатерти.

В воскресенье Пэт упаковала мои вещи для Лонг-Бич. Я намеревалась поехать туда на следующее утро. Последняя моя рюмка была 31 марта, накануне дня принудительного обследования, а со времени первой прошло более сорока лет.

Глава 3.

Они недолги, дни вина и роз.
Эрнест Даусон

Послушайте, они оказались достаточно долгими. Нужно значительное время, чтобы алкоголь или таблетки убили вас. Однажды кто-то сказал Роберту Бенчли, что ликер, который он пил,— медленный яд. Бенчли пожал плечами и ответил: «А я не спешу».

Мне потребовалось немало времени собраться туда, куда я отправлялась. Я пыталась решить, какую лучше взять одежду, чтобы я могла как-то вписаться в ватагу матросов. Я даже купила новые брюки — хотелось выглядеть как можно лучше.

Я не намереваюсь излагать здесь бесконечную хронику моего пристрастия к лекарствам и выпивке. И все-таки поучительно сделать краткий обзор того пути, который в конце концов привел меня в морской госпиталь. Ибо, если говорить откровенно, большая часть этого пути казалась радостной.

Я думаю о первой кружке пива. Это было в Беннинг-тон-колледже, куда я поступила обучаться танцам летом в год своего восемнадцатилетия. Мы с соседкой по комнате, убежденные, что пьяны, словно безумные бегали по лагерю при лунном свете. Так как мы были счастливы, нам казалось, что мы очень важные персоны.

Я думаю о первой поездке в Европу в 1956 году и о путешествии из Италии в Австрию, когда мы с Джерри пили виски из бумажных стаканчиков. Мы клали туда вместо льда свежий снег с подоконника нашего отеля и ужасно смеялись друг над другом.

Я думаю о кануне Нового года в Вэйле. «Уотергейт» и моя операция по поводу рака молочной железы уже позади, мы в окружении людей, которых любили, и провозглашаем тосты за 1975-й, и много пьем, чтобы обеспечить успехи предстоящих лет.

Думаю об отпусках, крестинах, поминках, праздниках, выпивках перед обедом и перед тем, как пойти куда-нибудь, и о вечерней рюмочке перед сном. Думаю о первом глотке ледяного мартини. Думаю о том, как мы с Джерри распили вино из немецкой свадебной кружки во время нашего обеда на помолвке.

Выпивка была обычной, когда мы отдыхали, когда мы праздновали, и это все казалось хорошо до тех пор, пока не привело к беде. Если вы не алкоголик, это не обязательно приведет к беде. Но я — алкоголик. И совершенно не знала этого в течение тридцати лет.

Впервые я попробовала вино, когда мне было двенадцать или тринадцать лет, в буфетной, в доме моей подруги в Гранд-Рапидс. Нас было трое или четверо детей, все попробовали и сказали: «Ой, какой ужас». И ушли.

По правде говоря, подростком я была порядочным сорванцом. Однажды Билл Уоррен — мальчик, за которого я в дальнейшем вышла замуж, ушел с танцев, чтобы потискать девицу на автомобильной стоянке. Когда он вернулся, я дала ему пощечину и сказала, чтобы он мне больше никогда не звонил.

В девятнадцать у меня была первая неприятная встреча с алкоголем. Это был cuba libre в отеле в Гранд-Рапидс. Я выступала манекенщицей в показе мод, и несколько друзей пригласили меня посидеть после этого. Позднее, когда я пришла домой, мама услышала мои стоны из ванной комнаты и спросила, что случилось. «О,— ответила я,— ужасно плохо себя чувствую — пила ром с кока-колой, это называется cuba libre». И она сказала: «Слава богу, что обошлось только этим».

Я вылечилась от cuba libre, но если моя болезнь была предупреждением, то я этого не поняла.

Акт второй. Когда я жила в Нью-Йорке и занималась в студии Марты Грэйем танцами, мы с подругой по комнате отправились на студенческие состязания в Нью-Хейвен. Мальчики приготовили нам нечто под названием «пурпуровая страсть» — сок грейпфрута с пшеничной водкой. У меня возникло что-то вроде помрачения сознания. В течение нескольких минут все казалось неподвижным и расплывча-тым. И снова я не поняла, что это предупреждение.

Уже дома, в Гранд-Рапидс, как-то я пошла на рождественскую вечеринку — это был файв-о-клок (чай в 5 часов), хозяин приготовил «пунш плантаторов». Сверху плавали кусочки апельсинов, и вкус был как у апельсинового сока. Многих девушек стошнило. Меня не тошнило, но у меня все тело онемело. Я должна была вечером заниматься в бальном классе высшей школы, мой парень привез меня домой. Родители дали мне черный кофе. Какие они опытные, подумала я, и была довольна собой, потому что еще оставалась на ногах, а многие из компании совсем опьянели.

Все это было мне неприятно, отсутствие самоконтроля чуждо моей натуре. Я пила в компаниях, чтобы не выде-ляться. И тогда, и теперь молодые люди очень податливы влиянию сверстников. Я помню компанию на пляже, у пас были баллоны с пивом, мы играли в мяч, кто-то принес коктейли-манхеттенсы. Они выглядели очень заманчиво, с вишенками. Меня так тошнило, что никогда больше ни один манхеттенс в рот не взяла.

Дома мои родители всегда готовили коктейли к фай и о» клоку. Это был обычай, привычка, как чистка зубов утром. Теперь, оглядываясь назад, с полной уверенностью могу сказать, что алкоголь и я несовместимы. Но тогда мы даже не знали, что AL это болезнь и что она может быть наследственной. Мы даже не знали, что некоторые уже рождаются потенциальными алкоголиками и стано вятся ими сразу же, как только начинают пить. В то же время другим для этого требуются многие годы упорной тренировки. Мы сами приучаем организм к зависимости от алкоголя до тех пор, пока он не сдастся. Изо всех сил сно ва и снова собираемся в компаниях с выпипкой, как будто пытаемся решить "крупные социальные проблемы" - как поедать сырых устриц в полураскрытых раковинах или улиток. Все это проходит очень весело, и считается важным хорошо принять гостей, чтобы быть приятным другими.

Мой отец был алкоголиком, хотя я не знала об этом вплоть до его смерти. Таким же был мой брат Боб. Мой брат Билл до сих пор не может понять, как ему удалось этого избежать. «Выпивка вредна мне», - кротко заявля ет он.

Мудрый брат Билл. Я не была такой воздержанной как он. В двадцать лет я обручилась с одним из его

друзей-адвокатов, но роман был недолгим. Мне нравились мальчишки, я любила компании, любила гулять допо здна, флиртовать, а адвокат не поощрял все эти увлечения. «Он был слишком трезвый парень», написала я в моей первой книге. Трезвость не привлекала меня, я думала, что это синоним пуританства. Я водилась с отчаянной компанией,— во всяком случае, с такой отчаянной, какая могла быть в начале сороковых в Гранд-Рапидс.

Итак, я вышла замуж за Билла Уоррена. В нем-то ничего пуританского не было. У него были белокурые вьющиеся волосы, он танцевал, играл в теннис и был очень популярен.

Помните старую народную песенку: «Есть в городе таверна, там мой дружок сидит, смеется, выпивает и песни распевает, лишь обо мне совсем не вспоминает»? Вот это и есть история моей жизни с Биллом Уорреном. При всем при том на субботних вечеринках вместе с ним я пила тоже много, и если в конце вечера кто-нибудь предлагал еще «на посошок», то не отказывалась. Я не чувствовала, что мне нужна выпивка, но очень редко уклонялась от нее.

В конце концов я развелась с Биллом Уорреном. И что в итоге? Разве мое упорство, мое стремление вырваться на свободу, приведшие меня в Нью-Йорк, сделали меня великой балериной? Я осталась маминой дочкой. Разве я не вернулась домой? Разве, выйдя замуж, не стремилась к обычному домашнему очагу и детям? Замужество продолжалось пять лет. В результате я стала предусмотрительной по отношению к мужчинам и спиртному. Даже перестала держать выпивку у себя дома. Мой старший брат Боб, который к тому времени был выздоравливающим алкоголиком и очень активно помогал другим, обычно заходил ко мне с приятелями, которых он хотел обратить на путь трезвости. Он говорил, что ему нравится приводить их сюда, потому что он знал, что в моем холодильнике нет даже пива.

Я вспоминаю парней, обшаривавших полки моей маленькой кухни в надежде найти хоть бутылку ванильной настойки. Но если человек хотел выпить у меня, ему надо было принести спиртное с собой.

Что касается Джерри Форда, самого заметного холостяка в Гранд-Рапидс (герой футбола, адвокат, страстный лыжник), то, когда я с ним встретилась, едва ли он вообще пил. Во всяком случае, это не входило в список его достоинств.

В возрасте тридцати четырех: лет, после четырех лет службы на флоте, он снова жил дома. Я думаю, он находил удобным, чтобы его обстирывала собственная мать. Той осенью, когда мы поженились, он впервые предпринял попытку пройти в Конгресс и выиграл место в Палате представителей. Мы переехали в Вашингтон. В Вашингтоне потребление алкоголя на душу населения больше, чем в любом другом городе Соединенных Штатов. Несметное множество приемов, и, как конгрессмена, вас приглашают на большинство из них. Приемы давали и лоббисты, и сенаторы, и кабинет членов Конгресса, и дипломаты. Были коктейли, ужины, обеды, благотворительные базары. Иногда по три раза за вечер, каждый день. Может быть, именно я подстрекала мужа пить. Он очень сдержанный челочек. Ему даже трудно было признаться в любви ко мне, он предпочел сказать: «Я бы хотел жениться на тебе». Мне хотелось, чтобы он раскрепостился и, когда он приходил с работы, я предлагала ему пиво или мартини, чтобы он расслабился. Такой образ жизни не стал для него привычным, но это доставляло удовольствие, хотя он никогда не напивался, чтобы улучшить или облегчить восприятие жизни или каких-то событий.

В моем представлении мои выпивки были просто результатом общительности, а общительность была забавной и веселой. Мне нравилось немножко подпоить наших гостей, приглашенных на обед, прежде чем мы сядем за стол, потому что это делало встречу более приятной, - во всяком случае, так мне казалось. Большую часть времени, .когда Джерри находился в Конгрессе, мы жили в Вирджинии по соседству с очень приятными семьями. Практически все мы принадлежали к одной епископальной церкви, наши дети ходили в одни и те же школы и кружки. И в основном, кажется, все они играли в нашем доме. Я была членом ассоциации родителей и учителей и, словно наседка, проводила целые дни с детьми, показывая их то стоматологам, то окулистам. Обычная американская повседневность. Со стороны же наша жизнь выглядела как прелестная иллюстрация из семейного журнала. И лишь одно пятнышко начинало портить эту картинку—алкоголь становился слишком важным в моей жизни. Не помню точно, когда да из бытовой пьяницы я превратилась в человека, зависимого от спиртного, но уверена — это происходило постепенно. Если вы достаточно часто ходите на коктели, то начинаете предвкушать такие встречи, а затем уже вам хочется выпить дома.

Вирджиния была штатом с локальными выборами и по этому с определенными ограничениями в купле-продаже. Вино можно было купить лишь в городском магазине, а если вы принимаете гостей в загородном клубе. то спиртное приносите с собой или держите там в своем шкафчике. Когда мы с мужем и друзьями выезжали за город на уикенд, то брали с собой много бутылок. Я убеждала себя, что Джерри любит выпить рюмочку перед обедом. Это все прилично и так принято. Люди дарят друг другу красивые кожаные сумки с отделениями внутри для пары бутылок и стаканов.

Когда Джерри отсутствовал — а по мере того как он продвигался в Конгрессе, он отсутствовал все чаще,— я проводила свой файв-о-клок с выпивкой у соседей. Или даже одна, разговаривая с соседкой по телефону. Другую рюмку я выпивала перед ужином, а затем, после того как дети укладывались спать, готовила себе стаканчик на ночь и тянула его, сидя перед телевизором.

Появились опасные признаки, но я хоронила их в своем подсознании и извлекла на свет лишь через много лет. Конечно, я не пила утром, но, с тех пор как стала более честной сама с собой, смогла припомнить случаи, когда вливала столовую ложку водки в горячий чай и это создавало приятное ощущение теплоты. Возможно, мной руководило инстинктивное чувство, что это поможет ослабить ощущение пустоты, так же, как это помогало, когда при простуде или ознобе моя мать укладывала меня, тогда еще подростка, в постель и приносила чашку горячего чая с небольшим количеством виски. Может быть, тот самый первый алкоголь и есть самый важный. Наверное, именно тогда, в ранней юности, я впервые осознала, какое удовольствие и освобождение может принести вино.

На этом, говоря об AL, я хочу особо остановиться. Дело не в количестве выпитого и не в виде спиртного, а только в том, какое у человека возникает ощущение. Это чисто психологическое явление. Вы пьете, потому что вам нравится ощущение, которое при этом возникает. Человек, который не является алкоголиком, не беспокоится о том, будет ли приготовлена выпивка там, куда он собирается в гости, а я беспокоилась об этом. Мой муж никогда не думал о выпивке. Очевидно, как я теперь понимаю, в то время я уже не только думала о ней, но и искала ее.

Дети были еще маленькими (Сьюзен-пять лет), когда у меня развилось ущемление шейного нерва. Шейный радикулит потребовал многодневной госпитализации для о вытяжения, физиотерапии, горячих компрессов, массажа, иглоукалывания и... лекарств. Я помню, как говорила одному из докторов в госпитале Джорджа Вашингтона, что меня волнует выписка: «Я так боюсь, что боли начнутся снова».— «Не позволяйте им начинаться,— сказал он.— Держите ваши лекарства всегда при себе и принимайте каждые четыре часа».

Если у меня развивалась устойчивость к одним препаратам, доктора назначали другие. Я ненавидела это ощущение искалеченного тела, ненавидела боли, ненавидела то, как, сгорбившись, добиралась до постели, и поэтому принимала много таблеток. Не имело значения, таблетки или алкоголь, лишь бы избавиться от болей. Теперь я знаю, что частично боли, от которых я пыталась избавиться, были чисто эмоциональными.

Джерри стал лидером меньшинства в Палате представителей, и я гордилась им — у него была великолепная работа. Но я начала жалеть себя. Пусть все знают, что это я, бедняжка, сделала возможными поездки мужа по всем Соединенным Штатам с этими речами. Ему достаются все хвалебные заголовки в газетах, аплодисменты, а что мне? С одной стороны, мне нравилось быть женой государственного человека, с другой — я убеждалась, что чем более важной персоной становится Джерри, тем менее значительной делаюсь я. А чем больше я позволяла себе раскисать — а я знала, что для детей была бесхарактерной тряпкой,— тем больше овладевало мной чувство жалости к себе. Разве я ничего уже не значу в этом мире? Подсознательно-то, думаю, я не верила, что представляла собой что-то значительное. Моя карьера у Марты Грэйем не имела выдающегося успеха — я считалась талантливой танцовщицей, но не стала великой балериной,— мои умеренность в себе всегда была шаткой. Если меня принимали в женский клуб в высшей школе, я говорила: «О, это потому, что у меня два старших брата, а девушкам нравятся мои братья». Или: «Это потому, что я могу танцевать и буду полезна, когда они будут ставить спектакль».

Я не могла признаться, что люди любят меня саму. И стеснялась того, что не закончила колледжа, хотя понимала, что, если я ловко действую, нарядно выгляжу, может быть, незнакомые и думают, что я умница.

Необразованная. Не Павлова. И даже наполовину не такая женщина, какой была моя мать. Я всегда сопоставляла себя с недостижимыми идеалами Мартой Грей ем и моей матерью — и всегда оказывалась неизмеримо ниже их. Это был хороший повод для того, чтобы напиваться. Моя мать была удивительной женщиной, строгой, доброжелательной и принципиальной. И никогда не подводила меня. Безупречная, она пыталась и нас, детей, запрограммировать на безупречность. Никогда не делилась с нами своими неприятностями, в одиночку переносила их. Она была самым ярким примером для меня. Когда я не могла перенести в одиночку свои неприятности, то теряла уважение к себе. Как бы сильно я ни старалась, я не могла оправдать собственные надежды. Правда, никому, насколько я знаю из своего жизненного опыта, не удавалось их оправдать. Но так как выпивка освобождала меня от чувства неполноценности, я тянулась к алкоголю. Существует много таких женщин, как я (далее в этой книге я хочу посвятить целую главу женщинам-алкоголичкам), которые делают различное великолепное убранство для церкви, украшают книги, готовят пищу, ведут дом, посвящая все свои дни своим мужьям и детям, и ничего не требуют для себя, не имеют самолюбия.

Я была контролирующей себя пьяницей, без кутежей и запоев. Когда приходила в гости, вела себя наилучшим образом. Пила, но никогда слишком много. Я всегда знала: дома все имеется в моем полном распоряжении. Одной из причин того, что мое пьянство не усиливалось, было как раз то, что я начала принимать много лекарств. Когда вы просыпаетесь утром и глотаете таблетку, рюмка уже не нужна. Обезболивающие таблетки оказывают такое же действие, как вино. Успокаивают нервы, и Бог в помощь! К тому же гораздо респектабельнее.

В 1965 году, приблизительно через год после того, как я стала комбинировать обезболивающие с алкоголем, произошла осечка. Однажды после обеда я собрала свою сумку и решила уехать на взморье, прихватив Сьюзен и оставив всю свою неблагодарную семью беспокоиться о том, где я нахожусь и вообще вернусь ли домой. Бедная Сьюзен решила, что я лишилась рассудка, и была подавлена мыслью, что ее мать сумасшедшая. Я не знаю, была ли здесь какая-то связь между наркоманией и моим поступком, но так как эти нелепые выходки продолжались, то это привлекло внимание семьи.

Я пошла на консультацию к психиатру, и он сказал, что я занята только тем, что пытаюсь представить, в чем нуждаются другие, и не остается времени для Бетти. Он посоветовал задуматься о том, что я не только жена и мать, но и представляю что-то сама по себе. И для себя.

Психиатр не поощрял того, что я выпиваю, но и не думал меня останавливать. Если бы он сделал это, может быть, я и прекратила пить. Во всяком случае, он лечил меня не от алкоголизма, а от комплекса неполноценности. (Многие психиатры, докапываясь до самих истоков эмоциональной проблемы, считают, что это не может быть AL, что это всегда следствие, а не причина. А дело обстоит как раз наоборот. Вы должны избавиться от алкоголизма, прежде чем лечить эмоциональные стрессы.) К тому же сама-то я не видела причин обсуждать мои выпивки с психиатром. Я предпочитала притворяться, что все пойдет прекрасно, стоит мне только заняться танцами, или пройтись по магазинам, или уединиться после обеда и начать писать письма друзьям. Джерри, который всегда был для меня замечательной опорой, винил себя во всех моих несчастьях. Однажды он сказал в интервью, что из-за его работы я должна быть и матерью и отцом нашим детям. «В период выборов я уезжаю в Мичиган после собраний Конгресса на три недели, возвращаюсь домой на уикенд, снова еду в Мичиган еще на три недели. Мы всегда стараемся взять семейный отпуск на Рождество и летом, и это прекрасные дни. Хотя большую часть года я бываю в отъезде».

Вероятно, как уже упоминалось выше, я родилась алкоголиком. Не обстоятельства моей жизни сделали меня алкоголиком. Потребовалось лишь несколько лет, чтобы болезнь развилась и набрала "силу. Был, правда, период, когда я совсем не пила в течение двух лет.

Я лежала в больнице с жалобами на боли в желудке. Доктора обследовали желудок, желчный пузырь, почки, но ничего не нашли. Тогда пригласили консультанта, который поставил мне диагноз: панкреатит (воспаление поджелудочной железы). Он сказал: «Голубушка, окажись я на вашем месте, некоторое время не подходил бы и близко к бару».

Я ответила — прекрасно. Если бы он сказал мне, что я должна всю оставшуюся жизнь воздерживаться от выпивки, то я, может быть, очень обиделась бы и стала спорить с ним. Тут же я просто приняла его совет.

Джерри спросил моих докторов, может ли употребление алкоголя быть причиной воспаления поджелудочной железы. Они ответили, что «вообще-то это возможно». «Это показывает вам,— говорит он,— как медики умеют изворачиваться. Имеются очевидные свидетельства, что употребление алкоголя — главная причина панкреатита, но они всеми способами избегали этого вывода, и я тоже отказался от этой мысли».

Не помню точно, когда и как я начала снова пить. Может быть, это был стакан вина где-нибудь на званом обеде. (Мэри Белл и ее муж Дэл однажды решили не пить в течение года, а когда год прошел, они расхвастались: «Ну не молодцы ли мы? Это надо отпраздновать!» Пошли в местный клуб и напились вдребезги.)

Мой брат Билл говорил, что он обсуждал с Джерри мои алкогольные проблемы еще до Белого дома: «Она же пьянеет от одной рюмки. Или она комбинирует водку с таблетками, или это что-то еще». А Джерри уверил его: «Если дело примет серьезный оборот, мы займемся этим». Никому не хотелось принимать это всерьез. Друзья, которые любили меня, отбрасывали очевидные факты. Шейка Грэмсхаммер, которая живет в Вэйле и знает нас с конца шестидесятых, говорит: «Ну, хорошо, мы замечали иногда, что она выпивает лишнюю рюмку виски, но это ведь бывает с каждым. А лекарства она принимала от болей. Мы все думали: бедняжка, она не может обойтись даже в гостях без таблеток. Но мы никогда не представляли себе, что она алкоголик».

После того как много лет спустя Шейку прижали вопросами, замечала ли она все-таки мое состояние, она так оправдывала меня: «Когда я впервые встретила Бетти, это была очень жизнерадостная, обаятельная женщина, но я все-таки подумала: должно быть, очень трудно быть женой конгрессмена. Да у нее еще была эта болезнь — шейный радикулит, а ведь всем наплевать, что там происходит с женой конгрессмена, да и его она не могла тревожить своими проблемами. А потом вдруг он стал Президентом, и она предстала перед глазами публики. А ведь известно, какие это злобные глаза, и, конечно, ей было страшно».

Честно говоря, мне в Белом доме стало лучше. Я там воскресла. Джерри теперь не отсутствовал подолгу. И я была теперь кем-то — первой леди. Когда я говорила, меня слушали. Я могла выступать за права женщин и против плохого обращения с детьми. Начала испытывать удовольствие от репутации искреннего человека и того, что появилась возможность делать добрые дела. Когда я рассказала по телевидению о своей операции по поводу рака груди, женщины по всей стране пошли на обследование молочных желез.

Но мой шейный радикулит прогрессировал, и поэтому таблетки были всегда со мной. Сьюзен говорит об этом так: «Эта маленькая черная сумочка постоянно пополнялась по предписаниям докторов». Но все-таки я не пила спиртного в Белом доме. Риск был очень велик, ответственность очень большая, я оказалась в очень жестких рамках. Выпивка ограничивалась уикендом в Кэмп-Дэвиде или рюмочкой вечером перед сном наверху в баре, который был в апартаментах Президента.

Для тех, кто думает по-иному, позвольте сказать, что быть обитателем Белого дома не сахар. У вас нет никакой личной жизни, все ваше время расписано, вы все время в страшной спешке. Мы много ездили. Часто за границу. Нервное истощение и боли вынуждали меня ложиться в постель и ставить горячие компрессы, принимать таблетки, чтобы позже отправиться на официальный обед. Но эти обеды и честь представлять нашу страну значили для меня очень много.

Когда мы оставили Белый дом и уехали на Запад, дела ухудшились. Может быть, они бы ухудшились в любом случае, не знаю. Но я была огорчена и подавлена, потому что Джерри не избрали после двадцати восьми лет самоотверженного служения стране. Американцы, как я считала, сделали большую ошибку.

В известном смысле я тоже оказалась в отставке. Как первая леди, я была постоянно в центре внимания, хорошо исполняла свою роль и радовалась, ловя свой миг под солнцем. Людям с комплексом неполноценности требуется постоянная поддержка внешнего окружения. Мы отказались от дома, где прошла наша семейная жизнь. Дети разъехались, даже Сьюзен имела собственное пристанище, которое мы помогли ей купить в Палм-Дезерт, и я никому больше не была нужна. По крайней мере, так мне казалось. И хотя в самые ранние дни моего замужества я иногда даже тяготилась семейными обязанностями, теперь скучала без них.

После бурной деятельности это было как эмоциональный шок — оказаться внезапно снова дома, одной и днем и ночью. Отставка Джерри была обманчивой, он продолжал проводить кампании от своей партии, ездил с лекциями, инструкциями, работал в комитетах десяти или более деловых и благотворительных организаций.

Я не пытаюсь искать себе оправданий, но думаю, если человек генетически предрасположен к AL и к тому же оказывается в соответствующих обстоятельствах, он теряет самоконтроль, и болезнь начинает развиваться. Когда дети были маленькими и я постоянно испытывала чувство ответственности, обстоятельства сдерживали меня. Затем я перестала пить на те два года после панкреатита, потом Джерри стал Вице-Президентом, а там и Президентом, и я была слишком занята, слишком на виду, чтобы пить в заметном количестве. Когда мы переехали в Ранчо-Мираж, обстоятельства тоже сдерживали меня. Мы арендовали дом, пока шло строительство нашего собственного дома, а я начала работать над автобиографией. Из-за постоянных болей в шее и спине мне было трудно вставать, одеваться или делать физкультуру, но все-таки я пережила более или менее успешно весну и лето 1977 года. Ведь можно писать мемуары и лежа, если требуется.

В то же время я постоянно встречалась с писателем, который помогал мне делать книгу, с дизайнером по поводу тканей, цвета обоев для нового дома. Он строился рядом с домом Никки и Леонарда Файестоунов, которые были близки нам во многих отношениях.

Никки хотела, чтобы меня осмотрел доктор Конгресса Соединенных Штатов Америки, который помог одной из ее дочерей, когда у нее болело колено. Она думала, что он сможет помочь и мне с шейным радикулитом. Она все организовала, я пошла на прием. Он меня осмотрел, а затем позвонил Никки: «Я был бы рад помочь миссис Форд,— сказал он,— но до тех пор, пока не снята интоксикация от всех этих лекарств, которые она принимает, я ничего не смогу сделать». Он не сказал мне этого, а Никки ни словом не обмолвилась вплоть до моего принудительного обследования.

Как обычно, никто ничего мне не говорил. Они боялись, что мне действительно необходимы все эти лекарства. Итак, я продолжала испытывать боли и принимать таблетки. И ощущать полную невиновность. Таблетки, конечно, значительно удобнее алкоголя, если вы хотите убедить себя, что вы невинная жертва,— ведь таблетки выписывают доктора. Такого оправдания в отношении алкоголя не существует.

Я-то продолжала комбинировать свою отраву. Я читала наклейки на пузырьках с таблетками, которые гласили: «Не производите сложные работы и не употребляйте алкоголь, когда принимаете эти таблетки». И я не производила сложную работу, потому что половину времени проводила дома. Что касается остального, то я считала: ну, хорошо, эти наклейки для людей, которые не умеют пить. Какое же это безумие думать, что ты якобы умеешь пить! Осенью 1977 года состоялась моя поездка в Россию.

Я должна была комментировать балет «Щелкунчик» (Джерри и я подписали контракты с телевизионной компанией Эн-би-си и должны были появиться несколько раз в телевизионных программах). Боб Бэррэт сопровождал меня в Москву. Стоял сентябрь. Спектакль же должны были показывать перед Рождеством, но в Москве было уже очень холодно. Я спала, накрываясь своим меховым пальто, и когда нам с Бэррэтом нужно было обсудить что-нибудь, мы сидели в ванной комнате — там было теплее. Помню, как нас везли по городу в лимузине с воющими сиренами, и не имело значения, были пешеходы на дороге или нет — они должны были успеть разбежаться, чтобы не попасть под нашу машину. Я была в ужасе, что мы можем кого-нибудь задавить. Меня поражало безразличие нашего шофера к возможным травмам его собратьев-пролетариев. Заинтересовало посещение балетной школы, но сидение в ложе театра со всеми этими телекамерами, направленными на тебя, очень изнурительно* Я не была профессионалом на телевидении и не имела представления, как выгляжу на экране. А наши три директора — русский, француз и парень из Эн-би-си — постоянно орали друг на друга. Это была непрерывная разноязычная брань. Я часами сидела в этой ложе, а когда они разрешали, направлялась в женский туалет и принимала следующую дозу таблеток. Лишь с трудом я могла читать текст со своими репликами, так была напугана.

Когда «Щелкунчик» был передан у нас в Америке, пресса отметила мои «осоловелые глаза и заплетающийся язык», и они были правы. Ведь я так напичкала себя лекарствами! Я не читала газетные заметки — они были такие ругательные, что никто не показывал их мне, а я их, разумеется, сама не искала. Однажды я просмотрела киноленту, но повторно просмотреть ее у меня никогда не хватило бы выдержки.

Только недавно я спросила Джерри, было ли ему стыдно тогда за мой вид. «Я знал, что это совсем не то, что бы ты могла сделать,— сказал он.— Это было так замедленно, нарочито снотворно. Но я никогда не говорил тебе об этом, потому что любил тебя и не хотел обидеть, не хотел, чтобы ты страдала, и сам избегал смотреть фактам в лицо». Где бы я ни была той осенью, я словно пребывала в тумане. Иногда в эйфорическом, иногда в депрессивном. Долорес Хоуп пригласила меня быть членом комитета госпиталя Эйзенхауэра в Ранчо-Мираж, и я истово посещала собрания, но не стала активным членом. Долорес, которая председательствовала на этих собраниях, говорит, что друзья что-то «мямлили», когда их спрашивали, как я там работаю. «Ты была как зомби»,— говорит она.

Если ваши физические способности снижаются, снижение происходит по всем направлениям. Эффект от сочетания таблеток и алкоголя может быть страшным. Доктор Перш обычно говорил нам в Лонг-Бич: «Воздействие при этом не два плюс два равно четырем, а два плюс два равно двадцати четырем».

Джерри считает, что Стив и Джек, два наших холостых сына, перестали проводить с нами уикенды из-за «неприятной атмосферы, которая существовала».

Я говорю ему, что мне не нравится слово «неприятная», это звучит как будто мы ссорились, а ведь мы не ссорились. Ну хорошо, соглашается он, давай скажем «напряженная». Мы оба делали большие усилия, чтобы казаться счастливыми и благополучными, не рекламировали свои трудности, но атмосфера была напряженной.

Особенно его приводило в бешенство то, как много времени требовалось мне на одевание. Я была словно пластинка, поставленная на замедленную скорость. Никки Файестоун перестала приглашать меня на обед, потому что я ела так медленно, что другие гости уставали сидеть, пока я справлюсь с первым. Никки говорила, что мне нужно час времени, чтобы съесть половину бутерброда.

Наверное, все почувствовали облегчение, когда я стала отказываться от приглашений. Иногда Джерри делал это за меня. «Я говорил людям, что у тебя грипп, старался привести всевозможные отговорки. Только бы не признаваться, что ты не можешь идти, потому что напилась. То ты больна, то у тебя нет вдохновения идти на обед, то еще что-нибудь».

Я, человек, который когда-то хотел объять весь мир, была так заторможена, что становилась совершенно пассивной. И наоборот, если я расстраивалась, то становилась очень крикливой. Я была ужасно чувствительна, легко ранима. Если кто-нибудь говорил что-то критическое про меня, я была совершенно уничтожена. Знала, что никому не нравлюсь, да и за что было нравиться. Внутренне чувствовала себя совершенно опустошенной. Но каждую неделю обязательно ходила к врачу, где меня взвешивали, измеряли и делали инъекцию витамина B12. И каждую неделю у меня наблюдали ухудшение состояния — похудание, слабость. Я таяла. Когда наступило Рождество, собралась вся семья и все решили, что с мамой надо что-то делать.

Забавная вещь, но в течение трех месяцев между Рождеством и принудительным обследованием я стала энергичной и деятельной, какой не была уже многие годы. Я вернулась в Ранчо-Мираж из Вэйла и начала готовить наш новый дом к переезду. Хотя была очень слабой, тем не менее постоянно находилась в возбуждении.

У меня никогда не было собственного дома в Калифорнии. Никогда до этого не было художника-декоратора. (Она мне сказала: «Я знаю только, что вы любите зеленое с белым и голубое, и это у вас будет».) И как я уже упоминала, новую мебель мы не покупали в течение тридцати лет.

Все было вверх дном. Кроватей не было, не уверена, были ли спальни,— Джерри все время находился в разъездах. Потом мы потеряли документы на дом, который арендовали, и поэтому мне нужно было проводить ночь там, где представлялась возможность. Я жила у Файесто-унов до тех пор, пока не приехали их дети. Затем перешла на квартирку Сьюзен. Но я не переносила ее кошку. Каждую ночь эта кошка забиралась ко мне на постель и обвивалась вокруг шеи, а я не могла спать. В итоге и переехала в один из коттеджей для гольфа клуба «Зандерберд-Кантри». Мое кодовое имя (это имя используется секретной службой) было всегда Пинафор, но агенты называли меня за непоседливость Цыганкой.

Каждое утро в шесть часов я вставала, шла в новый дом и распаковывала вещи. У нас было три контейнера, наполненных пожитками из нашего дома в Гранд-Рапидс, дома в Вирджинии и личных вещей, которые были с нами в Белом доме. Все это находилось на хранении.

Вещи располагались в беспорядке, и это было ужасно. Мне помогала Кэролайн Ковентри, а затем появилась Клара. Мы разбирали коробки, и я распределяла: "Это я хочу в кабинет" или: "Это пусть будет в гостиной". Я решила закончить все до 15 марта — к приезду Джерри домой. У нас не было места и для половины вещей, которые мы распаковывали. Мы сваливали их на дорожке и в гараже. Столовая была завалена коробками. К счастью мебели для столовой еще не было, а бассейн зиял, словно большая яма в земле.

Но мы располагали определенным местом, и мы могли, по крайней мере, устроиться здесь, как на бивуаке. А через две недели после того, как мы въехали в дом, было проведено принудительное обследование. Уже после, смеясь, я говорила Сьюзен: «Вы дождались, пока я сделаю всю черную работу, а потом отослали меня в госпиталь. Неужели у вас не было угрызений совести?» Сьюзен ответила: «Нет. Это было необходимо. Ты была больна».

Я была больна. Потребовалось шестьдесят лет, чтобы я попала в Лонг-Бич, и каждый год из этих лет был глубоко поучительным. Это была моя жизнь, и, может быть, ее невозможно было прожить по-другому. И никто не был виноват в этом. Но теперь я должна все изменить. Или умереть. Среди алкоголиков бытует поговорка, что вы можете отнимать бутылку у человека тысячу раз, но только он сам может ее отодвинуть хотя бы раз. В Лонг-Бич я должна была научиться отодвигать все мои бутылки.

Глава 4.

Необыкновенные средства подходят для необыкновенных болезней.
Гиппократ

Пэт Бенедикт вспоминает, что я заснула по дороге в Лонг-Бич. Она рассказывала, что поездка была действительно приятной. Солнце светило, но меня это не очень трогало. Я слишком много пережила, и сон был для меня спасением. (Джой Перш говорит, что я спала, потому что отрекалась от своего AL; что ж, он психиатр, и ему, может быть, виднее, но я никогда не понимала, какая тут связь.)

Когда мы въехали на территорию госпиталя, там были кинорепортеры, которые снимали мое прибытие, и это расстроило меня. Помню, я смотрела в окно машины и думала: сделаю вид, что не замечаю их. Удивлялась, откуда они узнали о моем приезде, и была готова обвинить Пэт, или Перша, или персонал госпиталя. Я считала, репортеры ждут меня, чтобы я сделала публичное заявление, но не была уверена, что должна это делать.

Доктор Перш: Я знал, что ее приезд в госпиталь будет сопровождаться появлением работников службы госбезопасности, секретных агентов, специальной телефонной связью. Кроме того, я знал также, что лечение алкоголизма — это не то, что лечение перелома ноги, Они требует содействия других людей. А группа собирается для терапевтического собеседования при закрытых дверях. Нельзя было позволить парню из секретной службы сидеть там с большим пистолетом под пиджаком. И я знал, что она не могла находиться там в своих обычных условиях — с отдельной комнатой для себя, с комнатами для приема присылаемых цветов и для секретарши.

Считаю, высокопоставленных персон нужно лечить так же, как всех других больных. Поэтому никаких офицеров при медалях и орденах, чтобы приветствовать ее появление, как это происходило в институте онкологии в Бетезде, когда ее муж был Президентом. Я думаю, это вызвало бы в ней напряжение. Она, как обыкновенная пациентка, поднялась в лифте и вошла в холл.

На самом деле я-то чуть не бросилась назад в лифт, потому что в холле была огромная вывеска: «Центр реабилитации больных алкоголизмом»; Я не была к этому готова. Считала, что у меня проблема с таблетками, но не более того. Я запнулась перед этой вывеской и запнулась на пороге комнаты, в которую меня ввели. В этой комнате находилось четыре кровати.

Доктор Перш: Пэт Бенедикт вбежала ко мне в кабинет и сказала: «О, капитан, наша леди просто взбесилась из-за вас, она собирается уехать, она не хочет даже присесть там».

Я пошел в палату, и наша леди уже сидела там (но очень прямо) на жестком стуле. Она была вся напряжена, словно натянутая струна, как будто собиралась объяснить всему миру, почему она здесь находится. «Я привыкла иметь отдельную комнату, доктор,— сказала она, сверкнув на меня глазами.— Я бывала в больницах, я примерная больная, я делаю все, что мне говорят доктора, но не в такой обстановке. Кроме того, вы не сможете получить мое заявление, я не напишу его».

Я сказал: «Если вы настаиваете на изоляции, я скажу другим трем женщинам, что вы не желаете находиться с ними, и они переселятся в другую комнату». Я знал, что она не могла позволить мне переместить этих женщин.

У меня уже имелось написанное заявление, оно было подготовлено моим мужем, Бобом Бэррэтом и мной. Я пугала доктора Перша. Мне не хотелось идти в четырехместную палату. Я думала, что они по крайней мере могли дать мне двухместную. Но он стоял на своем. Бедняжка Пэт готова была провалиться сквозь землю. Она говорит, что я очень упрямилась.

Но Перш не поддался на мои запугивания. «Я сейчас попрошу остальных женщин прийти и забрать свои вещи»,— сказал он. И я возразила: «О нет, нет, не собираетесь же вы заставлять кого-то перемещаться из-за меня?» Этим все и было улажено. Я заняла свободную койку.

В каждом здании Центра Бетти Форд сейчас есть четырехместные палаты. Обитатели палат назвали их «карьер» в честь моего пребывания в Лонг-Бич. И удивительно, что люди, которые больше всего нуждались в лечении, оказывались именно там. Дело не в специальных назначениях, это просто счастливая случайность. У нас была одна очень высокомерная женщина, приехавшая из Нью-Йорка,— жена политического деятеля. Она сразу заявила, что не собирается оставаться, немедленно уедет домой, а не будет торчать в какой-то четырехместной палате. Она находилась «под сильными парами». Устроила в приемном покое черт знает что, и я сказала Джону Шварцлосу: «Если хотите, я поговорила бы с ней. Я скажу ей, что знаю, как чувствуешь себя в этой ситуации, но пребывание в четырехместной палате может быть чрезвычайно полезным. Й если я, придя из Белого дома, смогла перенести это, то и она тоже перенесет». Мне не пришлось говорить это. Видимо, женщина обдумала свое положение и на следующий день явилась на завтрак как шелковая.

Моим соседям по палате в Лонг-Бич говорили, что меня должны лечить как всех других, и это было самым разумным. Двое из них были молодые женщины из регулярных морских сил. Одна из них пошла служить в Вооруженные Силы в восемнадцать лет, но вскоре ее отправили домой из-за тяжелого AL. Она была очень одинока. Обычно подолгу сидела на своей кровати, и с ней трудно было вступить в контакт. Несмотря на все мои усилия, она так и не стала откровенной. Третья женщина была старше, гораздо ближе мне по возрасту. Оно была женой адмирала и выздоравливающим алкоголиком. Обратилась к стоматологу по поводу каких-то болей в канале корня зуба, он назначил ей седуксен, появилась зависимость от лекарства, и она снова начала пить.

AL — хроническое заболевание. Иногда слышишь, как люди говорят: «Меня излечили». Но никогда не излечивают. Алкоголизм можно лечит, но полностью излечить — никогда. И он прогрессирует. Вы можете воздерживаться в течение сорока лет, но если начнете пить снова, это будет так, как будто вы не переставали пить все эти годы. Вы будете превращаться в безнадежного алкоголика гораздо быстрее.

Я не была типичным пациентом для Лонг-Бич. Скорее, знаменитость, отданная в залог. Я считала себя персоной — все-таки жена Президента Соединенных Штатов — и не думала, что мне нужно обсуждать свои личные проблемы с кем бы то ни было. Поэтому групповая терапия оказалась для меня трудной. Благотворным было слушать других людей. Мне были близки чувства, которые они выражали, но я не могла позволить, чтобы кто-нибудь знал, что чувствую я сама.

Доктор Перш: Другие больные в палате, можно сказать, участвовали в эксперименте, наблюдая, как президентская жена собирается себя вести. Но она вошла в коллектив очень просто. За сорок пять минут до ее появления я собрал всех больных и сказал, что к нам поступает очень высокопоставленное лицо. Я прочитал им небольшую лекцию о синдроме высокопоставленных лиц. Сказал, что у всех присутствующих есть возможность быть гуманными и отнестись с пониманием к тому, что эта во всех других отношениях привилегированная леди имеет все-таки одно свойство ординарной личности. Я сказал, что, если мы не будем лечить ее, как любого другого, мы не добьемся успеха. Поэтому, несмотря на то что она жила в Белом доме, она будет здесь под своим именем, как обычная больная, как любой из них.

Еще я сказал, что также не хочу, чтобы кто-то звонил сейчас жене, с которой не перезванивался по шесть недель, а теперь вдруг появились неотложные разговоры. Я также сказал, что не хочу видеть, как их жены хлынут в госпиталь, чтобы пообедать с мужьями. «Пища у нас отвратительная. Ясно я объяснился?» И еще сказал, что намерен пробыть в госпитале весь день, и первый же мужчина или женщина, который поведет себя как дрянь, услышит это от меня. Потом я сказал: «А теперь займемся своими делами».

Я не особенно хорошо запомнила время лечения, да и как я могла? Я все еще была очень слабой. Мне говорили, что потребуется более двух лет, прежде чем полностью освобожусь от химических веществ, которые принимала. В этом отношении назначаемые врачами лекарства гораздо хуже алкоголя — у них очень длительный период выведения. Итак, я высиживала на бесчисленных лекциях, собраниях и группах, только слушая и пытаясь выудить хоть малую толику, полезную для меня.

Большинство лечебных программ довольно просты, но требуют определенного напряжения мысли. В начале своей трезвенности, например, я не представляла, что означает фраза: «Остановитесь и прислушайтесь к Богу». Это всего лишь четыре слова, но я их теперь очень хорошо понимаю. Тогда же я не прислушивалась, а обращалась к Богу, говорила ему, чего я хочу, чуть ли не давала задания.

В Лонг-Бич — так же, как в Центре Бетти Форд и Газелдене и большинстве других хороших реабилитационных центров,— больных заставляют проштудировать «двенадцать шагов» «Анонимных алкоголиков». К тому же в Лонг-Бич мы должны были каждый вечер ходить на собрания «АА» («Анонимных алкоголиков»). Каждый может посещать открытые собрания «АА», даже если он не алкоголик. Закрытые же собрания только для алкоголиков. Этого было достаточно, чтобы я почувствовала себя осмеянной, но, думаю, это длилось только какое-то время. Мэри Белл, которую доктор Круз привел ко мне за неделю до этого, считает, что это продолжалось все-таки довольно долго.

Мэри Белл Шарбатт: Когда я увидела ее в первый раз, губы ее дрожали, она была в ужасе. Она была очень изящной, очень любезной, какой вы себе и представляете общественного деятеля. Я говорила с ней и с ее семьей, а потом написала ей письмо. Потому что, когда испытываешь страх и боль, очень трудно запомнить вещи, которые вам говорят. Вы помните сущность, ощущение надежды, но не детали. А я хотела, чтобы она ясно поняла одну мысль — я вхожу в ее жизнь, потому что у нас одинаковое заболевание. Я не была общественным деятелям. Я сказала: «Мы вращаемся в разных кругах, ниш AL — единственное связывающее нас звено. Если возникнет дружба, это будет одна из ценностей, которые мы получим. Но это необязательно, просто необязательно. Если вы хотите жить, я с вами до конца дней. Если вы хотите пить, пейте, но не разговаривайте со мной».

Именно доктор Перш ввел в мою жизнь и Мюриел Зинк. Он попросил ее навестить меня в Лонг-Бич, потому что она была не только выздоравливающим алкоголиком, но и хорошо известным человеком в области реабилитации.

Мюриел Зинк: У меня возникло ощущение, что у доктора Перша была мысль дать ей встретиться до меня с другой женщиной, но мы с ней как-то случайно вошли в контакт. Думаю, он не собирался держать ее совсем без общения на ее уровне и ему необходимо было пригласить кого-то, с кем она могла быть на равных.

В первое время мы особенно-то и не говорили об алкоголизме. Я немного рассказала о себе, но не задавала слишком активно вопросов. Знала, что это Сьюзен подняла тревогу вокруг нее, и рассказывала о своей дочери. Она сказала, что всегда было достаточно ее взгляда, чтобы Сьюзен замолчала, но в этот раз она настояла на своем, и это было очень тяжело. Мы поговорили немного о принудительном обследовании. После того как рассталась с ней в тот первый день, я долго размышляла, действительно ли нас многое связывает, или я только думаю, что она такая открытая, или в действительности она такая. А может быть, мне самой нравится отражаться в лучах чужой славы? Но я решила — до тех пор, пока остаюсь сама собой и не пытаюсь производить на кого-то впечатление, все будет в порядке.

Позднее мне позвонил доктор Перш и сказал: «Миссис Форд получила истинное удовольствие от вашего визита. Я бы хотел узнать, не смогли бы вы приехать к нам снова?» Я ответила: «Конечно да». Тогда он попросил: «Нельзя ли организовать для нее женское собрание? Потому что наши собрания сейчас стали слишком многолюдными, и я думаю, что группа поменьше будет полезнее для нее».

Итак, мы — приблизительно четырнадцать женщин — приехали и провели собрание. Она была любезна, вела себя как хозяйка, расставляла и убирала пепельницы. Но не слишком откровенничала. После этого она приезжала ко мне домой на женское собрание в Лагуне. А потом мы еще раз провели для нее собрание в госпитале. После этого она сказала, что поддержка этих женщин имеет для нее огромное значение.

Теперь мы просто говорим о ее алкоголизме, она может сказать «я пила», она твердо стоит на земле и очень

конкретна, но тогда она нуждалась в благопристойных выражениях, объясняя, что все ее лекарства выписывались докторами. Она не могла сказать: «Я наркоманка». Самое большее: «У меня есть зависимость». Думаю, это естественно. Я считаю, что только по мере того, как проходит время, человек начинает лучше понимать, яснее видеть и лучше идентифицировать себя с другими.

Мне действительно нравилась Мюриел, и мне хотелось слышать, что она может сказать. Я хотела слушать. Совершенно уверена, что мне не хотелось говорить самой, не хотелось ни с кем разговаривать, но я подумала, что она настоящая леди и могла бы быть отличным другом. И если уж так надо, чтобы у меня были такие знакомые, то она для этого самая подходящая. Она не подавляла меня. Я не чувствовала ее снисхождения. Первые слова, которые она мне сказала, звучали так: «Вы единственная в своем роде, но вы при этом не единственная». Я была женой Президента, но я была женщина, такая же, как она, у нас обеих были дочери, она шла ко мне с добром и дружбой.

Все женщины этой группы поддержки шли ко мне с добром и дружбой. Я буду всегда благодарна им. Они ехали час из Лагуны в Лонг-Бич и час обратно только для того, чтобы встретиться со мной раз в неделю. Каждая рассказывала о своем выздоровлении, о том, что она делала, чтобы отказаться от алкоголя. Когда я слушала, как одна из них — председатель республиканской группы женщин — говорила о том, что раньше всегда доливала в свой кофе водку, то думала о тех днях в Вирджинии. Даже не признаваясь себе в этом, я знала, что в сущности была такая же.

Мюриел права, когда говорит, что для меня было невозможным назвать себя пьяницей. И это начало беспокоить многих в Лонг-Бич, включая доктора Перша. Я много раздумывала над этим. Просто не могла произнести: «Я алкоголик». Ко мне не подходила ни одна из историй пьянства, которые я выслушивала. У меня никогда не было острой потребности пойти в бар, меня никто не собирался увольнять из флота из-за того, что я была не в форме, никто не подавал на меня в суд за то, что я раздавила кошку, будучи в подпитии.

Я знала: что-то не в порядке со мной, иначе моя семья не пошла бы на принудительное обследование. Но существует огромная разница между тем, когда другие люди считают тебя алкоголиком, и тем, когда ты сам считаешь себя алкоголиком. Я была совершенно довольна, что не пила, для меня не составляло труда отказаться от выпивки: меня страстно тянуло к таблеткам, а не к вину. Я постоянно просила лекарства, но мне их не давали. Я жаловалась, что рука и шея очень беспокоят меня. Это не помогло. Врачи назначили мне упражнения. Ну хорошо, я слишком стара и слаба, чтобы играть в волейбол со всеми остальными, но у меня свой комплекс физкультуры и еще лечебная ходьба. Я научилась проходить милю за четырнадцать минут. И это была довольно скучная прогулка — до бейсбольной площадки и обратно. Потому что Лонг-Бич — это город, и все пространство вокруг госпиталя занимали официальные здания, пустующие участки земли и транспорт, а погода была хмурой, весь апрель облачный.

Мы все носили ярлыки с нашими именами, и, когда я гуляла, матросы кричали дружелюбно: «Привет, Бетти». Мне было шестьдесят, и я оказалась в тот период самой старой пациенткой в госпитале. Несмотря на то что им предписывалось обращаться ко мне как к равной, вскоре я все же стала их любимицей.

В сущности, я и была младенцем, рождающимся в муках выздоровления, с золотой ложечкой во рту. Как же я могла не поправиться, подвести всех? Ведь за мной стояла вся страна. Матросы, семья, друзья, даже пресса. Не каждый в подобной ситуации имеет такую поддержку. Когда я поступила на лечение, я была очень слабой ученицей. Я говорила то, что мне внушали, но в моем мозгу это не откладывалось. Например, нам, пациентам, объясняли, что сила, более могущественная, чем мы сами, может возвратить нам здравомыслие. Меня это обидело. Моя первая реакция была — ну, эти больные, должно быть, значительно тяжелее меня, потому что я же в своем уме и никогда не теряла здравомыслия. Мысль о том, что человек может быть в своем уме и совершить безрассудный поступок, например сесть за руль в пьяном виде, не доходила до меня.

Я также не понимала, что значит «честность перед собой». Разве я не была честной целый день напролет? Когда я была ребенком и приписала пенни за леденец в счет бакалейной лавки, разве я не прибежала к матери в тот же о вечер, потому что это лежало на моей совести? И разве она не отшлепала меня? Я никогда не забывала этого, и еще удивительно, что после подобного осталась честной. Но я осталась. Когда мой консультант в госпитале говорил о необходимости быть честной перед собой, я думала: какого дьявола он хочет?

Но в конце концов я услышала. И поняла, что быстрее услышала бы, если бы сама работала активнее. Бытует поговорка: «В здоровом теле — здоровый дух». Я оздоравливала свое тело и ждала, когда же наступит духовное выздоровление. Потом случилось нечто ужасное. Шел десятый день моего лечения. Я была в своей обычной терапевтической группе, группе номер шесть. Мы называли себя «шестая упаковка», и я считала, что у нас было замечательное заседание. Общее мнение выражалось приблизительно в таких репликах: «По-настоящему прекрасное заседание. Мысли доктора Люкса о первом, втором и третьем шагах... Дискуссия о проблеме Джимми прошлым вечером... Он был потрясен до слез... Дела действительно продвигаются так, что каждый уже полностью раскрывает свои чувства». Но только не я.

После того как были расформированы маленькие группы, было проведено большое собрание всех групп. Джерри находился в этот день в госпитале и пришел на собрание вместе со мной. Выступал Джой Круз, и я была рада его видеть. После этого был обед, затем нас с Джерри пригласили в кабинет доктора Перша. Там были Перш, Круз, Пэт Бенедикт, мой консультант и еще один врач.

Доктор Круз: Перш заметил, что у Бетти появились признаки опасной самоуверенности, ее снова потянуло назад и она снова начала впадать в отрицание своего алкоголизма — ведь она не была такой пьяницей, как большинство матросов, их жены и т. д. Это то, что с ней сделала болезнь. Итак, он пригласил меня. Президент, и Пэт, и консультант Бетти были уже там, и мы обсуждали что-то вроде нового принудительного вмешательства. Впервые она действительно сломалась и горько рыдала, в то время как при первом обследовании плакала беззвучными слезами.

Доктор Перш: Она была испуганная, злая и озадаченная. Она надеялась не только сохранил, право пить, но и не носить клейма пьяницы. Я скачал ей, что мы собрались здесь, потому что необходимо кое-что прояснить, и это кое-что заключается в том, что она зависима также от алкоголя! Президент промолчал, а Бетти сказала: «Если вы собираетесь приписать мне AL, я этого не перенесу».

Я сказал: «Пока речь шла только о лекарствах, но теперь вы должны сделать публичное заявление о вашей зависимости от алкоголя». Она ответила: «Я не могу сделать этого, я не хочу позорить своего мужа».

Я сказал: «Вы просто прячетесь за своего мужа и, если вы мне не верите, спросите его». И она, глядя на Президента, спросила: «Ну?» Он ответил: «Нет, ты меня этим не опозоришь». Она задыхалась, краснела, бледнела, снова краснела,— казалось, ее сосуды сошли с ума.

Пэт Бенедикт: Мне не разрешили проводить много времени с Бетти в Лонг-Бич, потому что доктор Перш хотел вместо влияния одного человека достичь влияния целой группы, имея в виду лечение по системе.

Лечение не было моей сферой, но меня просили сопровождать ее на женские собрания «Анонимных алкоголиков» в Лагуну, для того чтобы обеспечить конфиденциальность этих посещений. Мы добирались туда по задворкам, и, помню, я как-то сказала: «Бетти, до встречи с вами я обычно входила сюда через парадные двери». А она засмеялась и ответила: «Ну, раз уж вы связались со мной, то придется через черный ход».

Я еще продолжала получать химиотерапию — мне только несколько месяцев тому назад сделали операцию по поводу рака груди — и лежала в постели больная в то утро, когда позвонила секретарь доктора Перша и сказала, что он просит меня прийти к нему в кабинет в час дня. Я ответила, что не могу, но она сказала, что он настаивает. Тогда я встала, надела брюки и пошла.

Перш предъявил Бетти доказательства ее алкоголизма, и он был безжалостен. Я сидела рядом с ней и помню, как наполнились слезами ее глаза, захлюпал ее маленький носик, и я обняла ее, успокаивая. Они не хотели, чтобы она, отказавшись от лекарств, продолжала выпивать. Так представил дело Перш. Но, думала я, черт тебя возьми, нельзя же так круто. Это было очень тяжело для нее, потому что он был слишком жестким. Мне это второе принудительное обследование казалось более болезненным: к тому времени я уже очень ее любила. Джерри Форд: Перш был очень жестким. Я думаю, он почувствовал, что Бетти не поддавалась лечению, она отрицала свой AL, может быть, даже хотела ускользнуть от лечения, и он решил нанести ей удар. Я думал, она разгромит весь кабинет — она словно с ума сошла. Не помню, что я говорил тогда, но определенно сказал, что никогда не считал эту проблему позорной. Сказал, что никогда не испытывал никакого смущения от этого. Потом я проводил ее в палату, и она легла. Она все еще плакала, а я пытался утешить ее, ободрить и вселить уверенность.

Мне-то казалось, что он ничего подобного не делал. Я действительно обезумела и была подавлена тем, что он не защищал меня. Он не позволил мне найти лазейку, которую я искала. Я так плакала, нос и уши заложило, голова разламывалась, я вся отекла. Джерри позвал доктора, чтобы он выслушал меня, и через некоторое время я остыла. Думаю, даже сам Перш не предполагал, какое это произведет на меня воздействие. Ведь он мог бы сказать: «Бетти, вы настоящий алкоголик, но вы прикрываетесь своими болезнями! Вы ссылаетесь на свои боли в шее, в спине или еще где-нибудь».

Не думаю, что это оказало бы на меня такое сильное впечатление. Но вот то, что он сказал, глубоко потрясло меня: «Бетти, вы такой же алкоголик, как любой другой, но вы используете своего мужа, чтобы скрыть это».

Я ни на минуту не поверила в то, что я алкоголик, и конечно же была уверена, что никогда не прикрывалась моим мужем. Но в конце концов поразмыслила, что если это то, что они от меня хотят, тогда ну что же, пускай. Если я соглашусь, может быть, они быстрее отпустят меня домой. На следующий день в газетах появилось еще одно заявление. Я написала его от руки, и мой муж сделал пару поправок. Там, в частности, говорилось: «Вследствие прекрасного лечения, которое я получаю здесь, в морском госпитале в Лонг-Бич, я поняла, что имею зависимость не только от лекарств, которые принимала из-заартрита, но также от алкоголя. Я благодарна за программу выздоровления... и рада, что имею возможность лечиться по этой программе. Я надеюсь, что это позволит разрешить мои проблемы».

На самом деле я надеялась, что теперь они все от меня отстанут. В Лонг-Бич я вела что-то вроде дневника нерегулярно, время от времени. Вот пара выдержек оттуда.

21 апреля. Телефонный звонок от Джерри. Он сообщил мне о том, как продвигается дом, о новой дорожке, служебных делах и т.д. Теперь в постель. Черт возьми эти дьявольски кусачие одеяла! Еще маленькой я поняла, что когда запишешь что-то, это становится грубым. Это хорошая программа; может быть, для некоторых слишком тяжелая в двадцать лет, не говоря уже о тех, кому две недели тому назад исполнилось шестьдесят. Две недели моей трезвости. О, хорошо, еще одна неделя — и меня выпустят на уикенд. Какого черта мне здесь делать? Я даже начала говорить, как матросы, но не могу просить об отлучке. Я слишком хочу этого, просто до слез.

28 апреля. Ура! Я еду домой на уикенд. Какое счастье. Джерри приедет за мной вечером. Теперь только бы прожить этот день — подъем, завтрак, осмотр, группа, лекция, собрание, физиотерапия, обед.

Джерри Форд: В конце третьей недели она пришла домой на уикенд, огромная перемена была очевидна. Это совершенно другой человек!

Одна часть этого совершенно другого человека была далека до совершенства. Я была как собака на коротком поводке, мои нервы были напряжены, ведь прошло только три недели лечения. Люди не понимают неустойчивость настроений выздоравливающего алкоголика. Я пошла в салон причесок, и мастер подстригла мне волосы очень коротко, а я не могла понять, что происходит, пока не была острижена одна половина головы. «Что вы делаете?»— спросила я. «О, Кэролайн сказала мне, что вы хотите покороче, чтобы плавать в бассейне».

Я вернулась домой разъяренная и набросилась на Кэролайн Ковентри: «Я готова убить тебя за то, что ты со мной сделала». И я не шутила. К счастью, она была скорее другом, чем моим секретарем, и к тому же дипломатом до мозга костей. Я вспоминаю, как еще давно, перед моим публичным выступлением, Кэролайн сказала: «Миссис Форд, пожалуйста, не принимайте ваши таблетки до тех пор, пока не закончите речь, потому что я заметила, иногда после них у вас получается не так замечательно, как вы можете». Она старалась быть деликатной и не говорить напрямую, что у меня заплетается язык. Друзья и родные тоже защищали меня от самопознания, да к тому же я сама себя защищала. Да, это происходит именно так. У вас образуется скорлупа, которая закрывает от всех вашу истинную сущность. Вы так много уделяете сил, чтобы никто не рассмотрел эту сущность, что и сами наконец перестаете ее видеть.

Дома в этот уикенд я была поражена: все стало так красиво. Наш декоратор, Лаура Мейко, проделала замечательную работу. Столовая была уже обставлена, бассейн и ванные комнаты готовы, фонтаны работали. Всего за три недели.

В субботу утром пришел доктор Круз измерить мое кровяное давление, и я расспросила его об одном из моих сотоварищей из «шестой упаковки»— парне по имени Хэл. Вы, конечно, можете сказать, что у меня было достаточно дел и со своими проблемами, но я ужасно переживала из-за этого Хэла. Казалось, что он все делает правильно: он декламировал учебник по лечению алкоголизма, он был не впервые в госпитале, и все же Пэт считала, что он готов снова запить. Действительно, он напился по пути домой из Лонг-Бич.

Наиболее очевидной причиной беспокойства о своих сотоварищах по лечению является то, что они становятся зеркалом собственного выздоровления. Если у них это не получается, то как же я смогу?

На моей четвертой, и последней, неделе лечения я возвратилась в Лонг-Бич с коробкой бумажных носовых платков, чаем Липтона и несколькими баллончиками для сифона.

Эта последняя неделя. Я стала значительно более активной. Во время первых дней я была наблюдателем. Испытывала недоверие к людям, которые не высказывались и так же, как я, только слушали и учились. Из-за того, что я не хотела высказываться, мне нравились те, кто это делал, кто открыто, истово и прямолинейно говорил очень много. Чем больше они рассказывали спои живописные истории, тем больше отвлекалось внимание от меня. Я очень презирала тех, кто ничего о себе не говорил. Думала, они не хотят согласиться, что у них тоже есть проблема с AL. И все-таки я не отождествляла себя ни с одним из них.

Никто никогда не прикрикнул на меня, не обвинил в том, что я сама не признаюсь, даже мой консультант. Может быть, они немножко боялись делать это со мной, может быть, обманывались моими хитростями,— я ведь была хорошей притворой.

Хотя иногда вы совсем не так умны, как думаете. Я помню, в группе женщин в Лагуне я объявила, что никогда не пила много,— так, слегка, в компании. Все эти женщины с совершенно невозмутимыми лицами сказали: «Это правильно, мы тоже так думали, пока не стали выздоравливать». Они были очень любезны, но они не были хитрыми.

Возвратимся немного назад. Это было на второй неделе моего пребывания в Лонг-Бич, когда я сама была совершенно шокирована заявлением, которое сделала э своей группе, о том, что я алкоголик. Это случилось на семейном заседании. Одна молодая Девушка встала и сказала, что не понимает, почему ее семья придает такое значение ее выпивкам. Семейные заседания были значительно более открытыми, чем, скажем, собрания «шестой упаковки». На них могли присутствовать также члены семьи.

Мой муж, Стив и Сьюзен — все принимали участие в некоторых терапевтических заседаниях, когда я была в Лонг-Бич. «Моя выпивка не причиняла родне никаких неприятностей»,— сказала эта девушка. А я была уверена, что ее выпивка причиняла семье массу неприятностей. Тут как раз подошла моя очередь говорить. Я встала и вдруг сказала: «Я Бетти, и я алкоголик, и я знаю, как тяжело переживает семья мое пьянство». Я это сказала, потому что думала про ту девушку. Если у тебя не хватает силы воли сказать это, ну, ради Бога, я скажу. Я сама удивилась своим словам, и все же наступило какое-то облегчение.

У меня иногда возникали трудности в общении с очень молодыми матросами — мужчинами и женщинами. Там была одна маленькая девушка, такая пигалица и по росту, и по годам; она нюхала моторную смазку для того, чтобы одуреть. Я же никогда ни о чем подобном не слыхала, общалась только в милых компаниях с прелестными высокими хрустальными стаканами. И таблетками. Один из больных, к которому я чувствовала особенную симпатию, был молодой врач из Национального противоракового института. Перед тем как поступить в Лонг-Бич, он выписывал себе наркотики и распределял рецепты по аптекам в радиусе шестидесяти миль. Он сам понимал, что переходит все дозволенные границы, что очень скоро администрация обнаружит такое большое количество рецептов. Когда я была там на лечении, все эти моряки невольно наводили меня на мысль о моем брате Бобе. Во время второй мировой войны он служил на юге Тихого океана, уничтожая японские пулеметные гнезда, а домой вернулся не только героем, но и алкоголиком. Все же ему удалось стать трезвенником, и он помог многим другим пьющим. На его похоронах мой брат Билл и я были тронуты количеством людей, которые пришли попрощаться с Бобом и выразить ему свою любовь. «Церковь была совершенно переполнена,— вспоминает Билл,— масса людей от бедняков-индейцев до священнослужителей и таких, кто прилетел на личных реактивных самолетах».

В конце концов, может, я и не могла сравнивать себя с двадцатилетним механиком, который лакал остатки из общественных стаканов с восьмилетнего возраста, но я могла сравнивать свою и его болезнь. Мы все страдали одним и тем же недугом, и не имело значения, откуда мы вышли и как сюда попали. Если бы мы могли вылечиться собственными силами, мы бы сделали это и были там, где находятся все остальные люди. И так уж мы там оставались слишком долго, потому что думали, что именно там радость и веселье. Это одна из причин медленного выздоровления.

Итак, у нас было много общего, и мы начали прислушиваться и слышать друг друга и разрешать наши общие головоломки. Потому что большинство из нас были озадачены — мы не знали, как здесь оказались, не планировали, что попадем сюда на семнадцатом, двадцатом или шестидесятом году жизни. Мы все были равны на лечении, не то что при осмотре достопримечательностей во время кругосветного путешествия.

Мы помогали друг другу во многих отношениях. И много при этом смеялись. У нас была игра, которая называлась «спасательная лодка»— психологически очень показательная, поверьте мне. Несколько человек из нас находились условно вместе в «спасательной лодке», а лодка начинала тонуть и утонула бы, если бы пара человек не вышла. Вы должны были придумать объяснение для того, чтобы остаться на борту лодки. После того как мы выслушивали каждого, мы голосовали, кому выбрасываться за борт, кто эти неудачники. Кое-кто благородно заявлял, что это должен быть именно он, потому что он самый тяжелый или наиболее бесполезный. Другие, с более развитым инстинктом самосохранения, походили оправдание своего присутствия в лодке. Я была среди этих. Я сказала: «Я должна остаться на борту, потому что если я с вами, нас будет искать служба госбезопасности, пока не найдут тонущую лодку». Не очень приятное заявление, но не беда,— все Блумеры напористы.

В свободное время, когда не было больших дел, мы играли в карты и пили кофе. Собирались все вместе в кафетерии на первом этаже. Читали, писали ответы на письма. Я получала их очень много. Не только с просьбой о помощи, но и с предложениями о поддержке, понимающие, ободряющие, хвалебные. Я высоко ценила заботу людей, но была удивлена количеством газетных заметок, передовиц, приветствующих мой героизм, чистосердечность и мужество. Я никого не спасла из горящего дома, просто отодвинула свои бутылки. Это моя семья, а не я, была искренней и мужественной.

Доктор Перш говорит, что ему целыми днями названивали репортеры, которые говорили примерно так: «Я точно знаю, что она до смерти хочет поговорить со мной, но ей не разрешают». Появилась даже бригада с телевидения, арендовавшая хлебный фургон; она въехала на нем с открытой дверью, перед которой стояла телевизионная камера.

Я все еще продолжала говорить себе — возможно, это было глупо,— что, даже если я публично заявила о своем AL, все же мое выздоровление — мое личное дело. Или по крайней мере дело моей семьи, докторов и моих больных сотоварищей. Это чуть не привело меня к другой беде.

Я закончила свою первую книгу. Она была уже в наборе. И я не видела никакой причины возвращать ее и вставлять новые материалы о моей проблеме.

Доктор Перш: Обычно я беседовал с нею один на один. Припоминаются два случая. Первый связан с книгой. Это было на первый или второй день ее пребывания в госпитале. Она сказала: «Выходит моя книга». Конечно, я уже слышал об этом. Я спросил: «Что вы имеете в виду?» Она ответила: «Я только сказала вам, что она закончена». Я возразил: «Да-да-а, разве книга полностью закончена?» Она посмотрела на меня... Бог мой, нельзя произнести открытым текстом, как она на меня посмотрела.

Недели через две произошел еще один подобный случай, который на первый взгляд не имел отношения к книге. Я принес ей небольшой плейер. Там была записана речь на каком-то собрании или съезде об алкоголизме известного политического деятеля, который воздерживался от спиртного уже семь лет. Она вернула мне пленку и сказала: «Вы должны хорошо усвоить, что у меня никогда не будет такого товара. Я не собираюсь ездить по стране, рассказывая, как я была алкоголичкой». Она была еще очень высокомерной, не могла оценить себя со стороны и продолжала бояться публичных заявлений.

Я не готова была говорить о моем алкоголизме или моей зависимости от лекарств. Мне еще нужно было время, чтобы пережить все это внутри себя.

Когда издатели предложили вставить в книгу главу о Лонг-Бич, я ответила: «Нет, я не хочу этого делать. Это не имеет никакого отношения к книге».

Джерри Форд: Если мои воспоминания точны, то положение тогда было критическим. Издатели настаивали, и мы должны были очень деликатно убедить Бетти, что такая глава — это настоящее заключение для «Дней моей жизни». Не было никакого другого приемлемого варианта для окончания книги. Я чувствовал, что требование издателей было законным. Проблема заключалась в том, чтобы заставить Бетти поверить, что она может уже в ранний период своего выздоровления быть откровенной и выступать публично.

Доктор Перш: Физически она выглядела очень маленькой, словно сжавшейся, но умственно была более чем полноценной, и у нее были те же проблемы, которые беспокоят многих интеллигентных людей. У нее вызывало злость бессилие перед обстоятельствами и переменчивостью судьбы. «Почему это случилось со мной? Что я сделала? Я же не хуже, чем большинство людей, которых знаю». У нее при этом не было «симптома ускользания», если применить психиатрический термин. Она не теряла нить разговора и не забывала, о чем идет речь. Но у нее наблюдался другой интересный симптом —- клиническое упрямство. Она хотела заставить верить, что никто не может ниспровергнуть ее или изменить что-то в ее жизни.

В случае с моей книгой мое упрямство оказалось бесполезным. В конце концов я вынуждена Спила согласиться добавить что-то вроде постскриптума к истории моей жизни и, кстати, могу сказать, рада, что моя аргументация не победила. Слишком много людей написали мне, что именно эта короткая глава дала им мужество обратиться за помощью.

Не очень уверена, по правде, насколько точно могу передать разговоры того времени. Лаура Мейко говорит, что когда мы выбирали мебель и обивку, в иные моменты я доставала свои таблетки и удалялась, а она сидела и ждала, пока я не вернусь. Иногда ей приходилось возвращаться к тому же, что мы уже обсуждали накануне: «Вы все время возвращались к одним и тем же вещам, были привязаны к одной и той же теме». Думаю, это не было настолько выражено, потому что я знала, что делаю, и знала, чего хочу.

Меня тут как-то расспрашивали, как моя семья чувствует себя теперь, не трудно ли им управляться со мной без этого приятного одурманивающего таблеточного поводка, на котором я сидела и согласно кивала на все головой. Ну, Джерри говорит, что они как раз тогда не могли управиться со мной и что при всей моей слабости, болезненности, называйте это как хотите, именно я управляла ими. Они старались не противодействовать мне, прикрывая и извиняя меня. Но некоторые из них были очень обижены. Сьюзен рассказывала о своей злости на меня, когда она присутствовала на семейном терапевтическом заседании.

Сьюзен Форд Вэнс: Сначала там был папа, а когда он ушел, я заняла его место в маленькой группе. Моим консультантом был Пит. Вам предлагалось выйти и рассказать свою историю. Папа вызвал общее уважение своим рассказом о том, как вся наша семья собралась на принудительное обследование. Ну а я просто пришла в ярость. Я сказала: «Ничего подобного. Это сделала я, это я все раскопала. Я бы не могла сделать этого без него, но почему это все лавры достаются ему?» Высказать все это вслух было для меня хорошим уроком.

Потом на каком-то утреннем собрании почему-то никто не захотел говорить, поэтому Пит прочитал короткий рассказ под названием «Теплые пушинки». О том, как у кого-то отобрали теплую пушинку. Ну, как будто бы у человека отняли сердце. Это было то, что я чувствовала по отношению к своей матери. Как будто бы она все у меня отняла. Как будто я никогда не была ребенком и всегда стыдилась и прикрывала ее. Было ли это честно с ее стороны? И когда наступит моя очередь? Я говорила что-то в этом роде. Но никто не хотел меня комментировать. И Пит наконец сказал: «Ну, ребята, Сьюзен просит помощи». И тут все начали говорить, и это было замечательно. После этого я почувствовала значительное облегчение.

Стив Форд: Сначала я боялся идти туда. Я был еще очень молод, и раз маму поместили в морской госпиталь, значит, думал я, все в порядке, доктора взяли ее под контроль. Я буду ей звонить, передавать что необходимо, но мне не нужно присутствовать там. Но Пэт Бенедикт и некоторые другие убедили меня, что я должен приходить в госпиталь, что это очень важно и что я не должен бояться,— это часть лечения.

Никогда не забуду одно заседание группы. Они говорили о том, что если родители алкоголики, то очень возможно, что и ребенок будет алкоголиком, а я сделал глупое заявление: «О, я-то никогда не буду алкоголиком». Вы понимаете, когда человеку двадцать лет, ему кажется, что он все знает и всех заткнет за пояс. Они все набросились на меня. «Вы думаете, ваша мать собиралась быть алкоголичкой?» И я должен был согласиться с ними. Да, у меня было много шансов стать алкоголиком, учитывая прошлое моей семьи.

Лучше всего помню, что в Лонг-Бич маму лечили так же, как всех остальных. Она была первая леди, и это создавало дополнительные трудности. Она привыкла, что доктора выписывали ей все, что она хочет, потому что они не хотели вызывать ее гнев.

Когда я пришел в Лонг-Бич впервые, я спустился в кафетерий, где мама перекусывала с несколькими матросами. Они смачно шутили, а я был растерян и обижен. Я думал: «Ну и ну, что же это такое? Парни так шутят с моей мамой, первой леди?»

Адмиралы и матросы были здесь перемешаны и веселились все вместе, и она смеялась с ними, была в хорошем настроении. Только позже я понял, как необходимо ей было окунуться в настоящую жизнь, где людей не заботит, кто она.

И это было самым важным, что дало ей лечение в Лонг-Бич, это вернуло ей ощущение того, что она все время среди людей. Джерри Форд: Я находился в группе из пяти или шести выздоравливающих алкоголиков. В общей сложности я провел среди них пять суток. Бывал на многих собраниях вместе с Бетти. Впервые я узнал, что такое алкоголизм. Это болезнь. Я видел офицеров и моряков в моей группе, и у всех были проблемы с алкоголем. Я ходил на лекции, где присутствовали от пятидесяти до ста больных и членов их семей, находящихся в таком же положении, как и я.

Это было очень поучительно. Я понял тогда, что делал ей в свое время все поблажки, какие только возможны.

Когда программа лечения рассчитана на четыре недели, ваша первая задача перестать пить, а потом уже вы должны найти аргументы для того, чтобы оставаться трезвенником. Я чувствую себя лучше, моя жизнь стала полнее, вино не притягивает меня. Вы говорите эти слова, но ваше понимание всего их смысла еще далеко от совершенства.

Тело выздоравливает первым. После того как я до некоторой степени освободилась от лекарств, даже мою кожу начало покалывать, особенно когда я чувствовала смущение. Тело становится снова живым, в то же время и эмоции, которые подавлялись лекарствами, начинают оживать. Когда я только поступила в Лонг-Бич, чувствовала себя так плохо, что не могла спуститься в холл и выпить чашку кофе. Мне не разрешали даже витамины в форме таблеток — давали их в порошке, чтобы я высыпала их в овсянку за завтраком.

Но лечение, каким бы долгим оно ни было, это только первый хороший кратковременный удар среди других приемов, способных удержать вас и не дать повернуть назад. Истинная воздержанность достигается значительно медленнее. Истинная воздержанность — это свобода, а не напряжение до боли в суставах в течение двадцати четырех часов в сутки — выпить или не выпить, принять или не принять.

Истинная воздержанность — это жизнь по программе, которая помогает сдерживать свои эмоции таким образом, что они не приводят к неприятностям. Когда я вернулась домой из морского госпиталя, мне было далеко до этого. Но я оставалась трезвой, начала правильно питаться и делать упражнения. И начинала снова ощущать себя счастливой.

Глава 5.

Горести могут длиться всю ночь, Но радость придет под утро.
Книга всех молитв

В предисловии я написала, что есть радость в выздоровлении. И это правильно. Все вокруг занимались мною, каждый радовался со мной, я продвигалась вперед, преодолевая алкоголизм, и меня берегли как зеницу ока, поэтому я была на высоте.

Но так не могло продолжаться долго. Я должна была готовить себя к реальной жизни. В этой радости могли быть бреши, могла быть время от времени злоба. Много надо было корректировать и подгонять.

Я думала, что я так и делаю, но правда заключается в том, что я этого не делала вообще. Первый шаг был большим шагом, но это было лишь начало пути. Тогда радостное возбуждение было довольно сильным. Я думаю о своем оцепенении от множества лекарств, названия которых даже не могу вспомнить. Я была заторможенной так долго, что не слышала многое из того, что происходило около меня, а теперь и тело и мозг снова ожили. Я начала видеть мир, мимо которого раньше только проходила и в котором я многое проспала. Теперь я испытывала большую радость проснуться утром готовой встать обеими ногами на пол и пойти куда мне только хочется, если даже есть боли в шее или в спине или еще что-нибудь.

Я была благодарна судьбе. Некоторые мои друзья умерли. От AL, от рака. Я тоже могла умереть, но не умерла. И у меня появилось самомнение, которое заставило меня поверить, что я все еще молодая и способная. Так я оказалась на пляже в Майами с компанией сорокалетних людей, они увлекались коллективным серфингом, и я подумала: а почему бы мне тоже не подняться на волне?

Подняться с волной на доске нетрудно. Трудно работать по программе выздоровления. Это чтение, учеба, посещение собраний таких же, как ты, людей. Я вернулась из госпиталя домой, не испытывая большого желания присоединиться к какой-нибудь группе поддержки. Думала, что после моего двадцати восьмидневного ударного курса мне не нужно посещать собрания все дни недели. И вот тут выступила на сцену Мэри Белл Шарбатт.

Я разговаривала с ней каждый день. Она не разрешала мне возвратиться к моим старым махинациям, когда я уклонялась от всего того, что мне не хотелось делать. Джерри тоже ей помогал. Иногда я пыталась пропустить некоторые вечерние заседания, но он говорил: «Ты всегда чувствуешь себя лучше, когда ходишь туда». И я ходила, сначала немножко ворчала, но потом была довольна.

Мэри Белл была просто тигрица. Она окидывала свирепым взглядом незнакомых людей, приближавшихся ко мне на собраниях. Она была агрессивна, защищая меня, и говорила, что не хочет, чтобы мою трезвость вспугнули шумихой вокруг.

У меня была светская привычка быть любезной с каждым, кто ко мне подходил. Но она говорила: «Вы здесь не для того, чтобы играть роль бывшей первой леди. Вы здесь по той же самой причине, что и все остальные,— оставаться трезвой и работать по программе, которая была бы для вас наиболее подходящей».

Мэри Белл Шарбатт: К тому времени, когда Бетти возвратилась из Лонг-Бич, я уже сказала в группе женщин, с которыми была связана, что эта общественная деятельница должна войти в нашу группу и что она бывшая алкоголичка, так же, как я и все остальные. Поэтому она и приходит в нашу группу, но не должна получать какое-то особое лечение или пользоваться особым отношением. Если я замечу, что кто-то делает это, то попрошу объясниться по этому поводу. Я сказала тем, кто был немножко снобом: «Не ведите себя с ней как со знаменитостью, лучше помогите понять, что такое алкоголик!»

Многие люди возводили Бетти на пьедестал. Она не могла запретить этого. Но могла сама себя не ставить на пьедестал. Во время этого первого года она слушалась меня и не выступала публично на тему о своем выздоровлении. Я считала, что она не должна болтать о выздоровлении до тех пор, пока она не поймет, что это такое. Вокруг много людей, которые говорят: «О, вы можете многим помочь, вы можете так много сделать». И вы хотите это сделать. Но не успеете вы опомниться, как попадете в ловушку и будете вести бойкие разговоры, разумно, но без опыта сердца. А это большая, очень большая разница.

Бетти — общественная деятельница. Она уже знала по собственному опыту, что такое артрит и рак. Теперь алкоголизм. И что бы она ни сказала, все могло быть слепо воспринято множеством людей.

Для меня остается большой тайной, почему она достаточно долго молчала и не высказывалась публично.

Молчание мне давалось легко. Ужасно было высказываться. Обычно я приходила на собрания в последнюю минуту, чтобы никто не знал, что я туда собираюсь. Боялась, что ко мне обратятся. Как-то я пошла на одно заседание для начинающих и руководитель позвал: «Бетти», и я, как идиотка, в ужасной панике вскочила и сказала: «О, я Бетти, и я алкоголичка». Я не знала, что в комнате было еще несколько женщин по имени Бетти, и, если бы промолчала, меня бы никто не попросил говорить.

Выступать страшно не из-за того, что это неудобно или стыдно, а потому, что не хочется выглядеть дураком, наговорившим глупости. А ведь у всех нас было огромное желание показать себя самыми остроумными, способными, эрудированными. Ужасное ощущение, когда приходишь в новую группу, где ты никого не знаешь и тебя никто не знает. Чувствуешь себя очень неуверенно.

Когда мы читали книги по алкоголизму, мы должны были двигаться вокруг стола и каждый читал один абзац. Я считала по головам, пытаясь вычислить, сколько абзацев будет прочитано до меня. Конечно, из-за этого я не слышала, что происходило, так как была слишком занята репетицией своего куска. Я не только пропустила мимо ушей все чтение, но и не смогла уловить, когда мне начинать свою часть текста, а кто-то решил, что у меня нет очков и я не могу читать. А я все еще продолжала репетировать совсем не свой абзац.

Я должна была научиться понимать, что со мной все в порядке и мне не нужно быть абсолютно безупречной, лучше других,— ведь быть второй, а не первой тоже хорошо! Теперь для меня ходить на собрания начинающих — дело особое. Я понимаю, что после нескольких лет трезвости я забыла это дрожание, чувство страха, и полезно вспомнить, каково им, начинающим.

Недавно я побывала на одном таком собрании. Там был один мальчик, который говорил, что он пришел из ниоткуда, с улицы, но он больше не пил, не заносился и чувствовал себя хорошо. «Я теперь работаю,— говорил он.— У меня раньше ничего не было. Если что-то появлялось, я продавал, чтобы достать наркотики. Теперь я начинаю покупать вещи, сижу в своей комнате и смотрю на них. Я купил проигрыватель, купил телевизор». Он поднял руку с часами, и все порадовались. «Это не мои,— сказал он.— Я купил их для моей девушки. Я никогда раньше ничего ни для кого не покупал. Кроме, может быть, бутылки вина».

А потом он сказал самое главное: «Если бы я оставался все еще там, я бы здесь не был. Но я в порядке».

Очищение и воздержание, торжество этого. На собрании была женщина, которая рассказала, что она только что пережила, наверное, самый тяжелый день в жизни. Ее машина потерпела аварию, маленькая дочка заболела ветряной оспой, а старый приятель, которого она ненавидит, ввалился к ней в дом после освобождения из тюрьмы. «Но я не взяла бутылку,— сказала она.— И не напилась. И я счастлива».

Была и другая молодая женщина, только что после лечения и ужасно боявшаяся пойти куда-нибудь развлечься или в кино. Она была в себе уверена на лечении или в защищенных местах, но дальше мир казался слишком большим и угрожающим. «Поэтому я пришла на это собрание,— сказала она,— здесь я чувствую себя в безопасности».

Алкоголики были из самых различных слоев общества — дети улиц и владельцы личных реактивных самолетов. Там была девушка-иностранка, которая только что окончила курс в лечебном центре и очень нас всех насмешила. Она рассказала, что отдыхала на Ривьере и как-то во время выпивки она вдруг отставила свой стакан, пошла к телефону, вызвала междугородную и попросила соединить ее с реабилитационным центром. Когда ей ответили, она спросила, сколько времени продолжается лечение. Ей сказали — четыре — шесть недель, но она не поняла и испугалась: «Я не могу лечиться сорок шесть недель».

Юноша, находившийся еще на лечении в Центре Бетти Форд,— мы вывозили их в другие группы раз в неделю — пришел ко мне после собрания. «Я осиливаю программу,— сказал он,— но не понимаю ее. Но несмотря на это, я снова возвращаюсь к жизни. Ребенком я был безудержным говоруном. А потом из-за наркотиков совершенно замкнулся».—«Ты будешь снова говоруном,— сказала я.— Я тебе обещаю».

Страхи тех первых собраний и чудеса тех первых собраний. Время от времени в первый год моего воздержания я сравнивала свои впечатления с чувствами марсиан. Я сидела в боковом ряду и слушала молодых женщин, которые перемежали каждое свое предложение словами из трех букв, рассказывая как они добывали свой хлеб, проституировали на улицах, чтобы достать спиртное или что-то для детей, отцы которых были уже неизвестно где.

Я пришла совсем из другого мира, у меня не было опыта наручников или спасения полицией после того, как, выпив бутылку виски, вставляешь в рот пистолет. Я просто не могла увидеть никакого намека на что-то общее между мной и этими женщинами. У меня не было попыток самоубийства. Но чем больше я их слушала и чем больше думала об этом, тем больше задавала себе вопрос — действительно Ли я уж настолько другая?

В буквальном смысле я не убивала себя, но духовно я погружалась во мрак. И это было формой моего самоубийства. Это было то, к чему я сама шла.

В этих комнатах, среди моря одноразовых стаканчиков с кофе, в тумане сигаретного дыма, я начала понимать, что у меня та же болезнь, что и у этих женщин. И те же надежды.

Вначале вы очень слабы, гораздо слабее, чем думаете сами или окружающие. Когда я вернулась домой из Лонг-Бич, там уже было много репортеров, чтобы снимать меня для телевидения. Обнаружилось, что я немедленно должна быть на экране. Я была только двадцать восемь дней на лечении, мне еще предстояло освобождение от наркотиков, для которого требуется от одного года до двух лет, а тут от меня ждали, чтобы я приветствовала множество представителей республиканской партии, которые были вхожи в наш дом. Мало того, и телевизионная компания Эн-би-си приехала, чтобы получить интервью. Я пала духом и расплакалась, умоляла, чтобы всего того не было. Но толпа телевизионщиков уже прибыла из Нью-Йорка. Никто не спросил моего разрешения, никто не спросил разрешения моих докторов. Это были типичные пережитки нашего пребывания в Белом доме. Если кто-то собирается взять у вас интервью, считается, что вы всегда должны быть к этому готовы. В конце концов я согласилась сесть на диван в кабинете рядом с мужем, и телерепортеры спрашивали меня о самочувствии, а я отвечала, что прекрасно, сжимая зубы под улыбкой.

По-моему, это было жестокое вторжение. Как будто они покупали кусок моей жизни, который я не собиралась им продавать.

Не было никакой возможности противостоять такому давлению. Меня осаждали мой муж, политические деятели, все и каждый. Но в этом заключалось и что-то положительное. Теперь, когда я беседую с больными в Центре — а я часто беседую с больными вместе с членами их семей,— я говорю: «Не гонитесь за другими, вы все еще очень хрупкие, и еще слишком рано пытаться жить, как все остальные». Человек, который только что начал выздоравливать, несет сам за себя ответственность, и члены семьи должны понимать, что им не следует пытаться управлять алкоголиком — им все равно управлять невозможно. Это ужасно важно.

Из-за своей хрупкости и незащищенности вы иногда теряете чувство юмора. Первое лето после лечения мы, как обычно, проводили в Вэйле, а так как я не могла пользоваться лекарствами, то принимала горячие души, компрессы, электрофизиотерапию и многое другое, чтобы снять мышечные спазмы. Однажды, когда я лежала с горячим компрессом, я вдруг увидела мышонка, который выбежал из норки, обежал .комнату кругом и скрылся за телевизором. Я боялась, что он заденет провод и его ударит электричеством, но ему повезло, и он снова убежал в свою норку.

В первый день, когда я его увидела, я больше о нем и не вспомнила. Мы ходили в горы, в лес, вокруг нас было много всяких существ. Но этот малыш, очевидно, пришел домой и рассказал своей драгоценной, что в моей спальне все в порядке, и на следующий день они появились вместе. Когда на другой день я пришла на обед, то сказала мужу и домоуправителю: «Вы знаете, что у нас мыши? Они вылезают из норки, бегают по комнате, за телевизор, по занавескам, а потом снова убегают в норку». Джерри повернулся к эконому. «Джон,— сказал он,— она, может быть, снова выпила».

Я сжала губы и была горда собой, потому что думала, как это прекрасно, что не вцепилась ему в лицо в присутствии Джона. Но позднее, когда мы были одни, я рассказала ему, что чувствовала. «Я знаю, что ты ребячился, но ты не представляешь, как еще свежа моя рана. Поэтому прошу тебя, не говори мне ничего подобного, особенно в присутствии других людей. Потому что это очень тяжело».

P.S. На следующий день они поставили мышеловки. Мне было жаль видеть, как поймали обоих мышат.

Мы очень сентиментальны в период выздоровления. И Нам не нравится, когда нам начинают покровительствовать. Иногда в самолете сопровождающие в полете, зная мою историю, убирают мой бокал, не спрашивая даже, хочу я Вина или нет. В ранний период моей трезвости это очень раздражало меня. Стюардесса старается быть внимательной, но это не приносит никакой пользы. По существу, тому, кто недавно перестал пить, неприятно, если ему об этом напоминают. Лучше сказать: «Это ваше решение, вы вправе пить или не пить, и только вы сами можете сделать свой выбор».

Вернувшись домой из Лонг-Бич, я хотела наладить свою жизнь. В моем представлении это означало делать то, что от меня ожидали,— радоваться своей новой красивой ванной комнате. Мне не терпелось поплавать в бассейне, не терпелось принимать гостей, и у нас в тот год было множество приемов. У нас были гости из Вашингтона, они сидели в гостиной и говорили: «Бетти, вы просто не можете быть алкоголичкой. О, конечно, мы все немного выпиваем, но вы же всегда возвращаетесь домой в приличном виде». Или: «Бетти, у вас никогда не было такой проблемы, я никогда не замечала, чтобы вы были вне себя». Мне стоило больших усилий сидеть там и говорить: «Я знаю, что вы никогда не видели меня, когда я была вне себя». Потому что я никогда никому не позволяла видеть себя в неприличном виде.

Джерри тоже не помогал мне. Он, бывало, говорил: «Ну, видите ли, у нее никогда не было неприятностей с алкоголем, до тех пор пока она не запуталась в этих таблетках». Для меня было опасно слушать такие разговоры. Я должна была отбрасывать их и бежать в свои группы поддержки. Потому что голос сирены шептал мне: «Ты никогда не была алкоголиком». Я была похожа на девушку, которая «чуть-чуть беременная». В моем понятии если я и была алкоголичкой, то только чуть-чуть.

В группах вам говорят: «Продолжайте приходить к нам» и «Это срабатывает». И я приходила, при этом все же думая, что совсем не такая, как все остальные алкоголики, но мне некуда было больше идти.

Иногда ночью в постели, когда муж обнимал меня, я раскисала: «Не понимаю, как я могла сделать это, имея тебя и детей. Мне так стыдно». Джерри был очень спокоен и говорил, что он благодарит судьбу за мое выздоровление, и что алкоголизм это болезнь, и я бы не смогла этого избежать, даже если бы пыталась.

Эмоциональные отношения с мужем и членами семьи по возвращении домой изменяются и становятся трудными. Потому что пока еще вы недостаточно знаете о своей болезни и бессонными ночами постоянно думаете о том, как будете чувствовать себя вне лечебного учреждения, о том, что это позорное пятно на всю жизнь и как к этому отнесутся люди. Вы еще не научились спрашивать себя, как к этому отношусь я сам? Я так упрекала себя, я была такой виноватой, я изводила Мэри Белл, да и Джерри тоже. «Я интеллигентная женщина, я люблю свою семью. Как это я такое допустила? Как могла так наказать их?»

Мэри Белл говорила, что я была алкоголиком и если бы я не была алкоголиком, тогда, возможно, не пересекла ту невидимую границу, которая отделяет обычное употребление от AL. Но как распознать эту границу, если она невидима, как увидеть ее?

В действительности я не соглашалась с тем, что была алкоголиком, приблизительно в течение года работы по лечебной программе. Но, даже пребывая в уверенности, что я не такая, чувствовала общность с другими выздоравливающими людьми. Все мы знали, что значит выйти из-под контроля. В маленькой черной книжке, которую я теперь высоко ценю, я обнаружила очень важное указание. Там говорилось, что существуют два дня, которые не должны беспокоить. Один из них — вчерашний, потому что он уже прошел и мы не можем пережить его снова. Другой — завтрашний, потому что мы не знаем, что он с собой принесет. Сегодня — это все, что у нас есть, и мы должны сделать именно этот день наилучшим. Сначала я понимала все настолько в буквальном значении, что это звучало для меня лишенным смысла. «Это совершенно невозможно,— думала я.— Если я собираюсь завтра кого-то навестить, то должна побеспокоиться о том, чтобы предупредить людей, должна планировать заранее. Я не понимаю этой программы».

Теперь я понимаю. Планируйте, но не пытайтесь предугадать, чем обернутся эти планы. Живите настоящим, живите этой минутой. Вам только кажется, что вы можете контролировать будущие события. Вы можете случайно оступиться на краю тротуара, попасть под машину и никогда не осуществить свои планы, поэтому лучше оставить будущее Богу и положиться на него.

В этот первый год выздоровления мне было стыдно. Я говорила уже, что были и радость, и ужас, и отрицание алкоголизма. Иногда я испытывала все эти чувства поочередно на протяжении нескольких часов. Я вспоминаю один день в Нью-Йорке. Это было первое посещение города с начала моего лечения, и я нервничала. Мы с Джерри все еще оставались связаны контрактом (который вскоре выкупили) с телевизионной компанией Эн-би-си, и остановились в отеле «Пьерри». Там мы должны были дать обед в честь Фреда Сильвермана, нового президента Эн-би-си.

Я была вне себя от волнения и возбужденного состояния ума и тела. Ужасно хотелось принять какой-нибудь транквилизатор, таблетку, потому что это была единственная вещь, по моему мнению, которая могла помочь. Тут я вспомнила, что доктор Перш говорил нам на лекции, что таблетка транквилизатора обладает таким же эффектом, как пара рюмок мартини.

К тому времени Джерри еще пил мартини, и графин уже принесли в нашу комнату. Он стоял на сервировочном столике с кувшином льда и парой стаканов. Это был большой графин, и я знала: если я возьму маленький стаканчик из ванной комнаты и наполню его на одну треть, никто не заметит, что вина поубавилось. А я бы стала спокойной и хладнокровной и была бы способна приветствовать и принимать наших важных гостей. Никто бы ничего не знал. Но я бы знала. Честность означает прежде всего честность перед самим собой.

Я не выпила мартини. А вечер прошел прекрасно. Я поняла, что могу обойтись без старой подпорки. Рост и развитие такого понимания и означают рост и развитие воздержанности. Воздержанность развивается так же, как алкоголизм. Одно это событие дало мне силы спокойно смотреть в лицо многим другим.

В моей семье тоже был прогресс. В сентябре 1978 года Гейл сказала, что она беременна, и мы радовались будущему внуку. В том же месяце, 14 сентября — я запомнила дату,— мне сделали косметическую подтяжку. Мы как раз возвратились из Вэйла, и я так хорошо чувствовала себя внутренне, что решила — и внешне мне бы не мешало выглядеть получше. Операция вызвала небольшую бурю возмущения публики: некоторые женщины, восхищавшиеся мной за откровенность после операции по поводу рака и лечения от AL, ужаснулись моему тщеславию. В основном это было на Восточном берегу, потому что на Западе подтяжка — обычное дело, все равно что выпить чашку чая.

Через три недели мое новое лицо можно было показывать: мое изображение было помещено на центральном сгибе журнала «Пипл», и я поехала на грандиозное чествование Фреда Астера в Лос-Анджелес. Потом мы с Джерри отпраздновали тридцатую годовщину нашей свадьбы, затем я получила премию за человеколюбие в Нью-Орлеане, а потом в компании мы отметили в Уэлдорфе в Нью-Йорке выход книги «Дни моей жизни».

Все это произошло в течение менее чем двух месяцев. Мне казалось, что я слышу голос Мэри Белл: «Ты слишком суетишься, ты слишком суетишься, ты слишком суетишься. Пожалуйста, остановись».

Я не останавливалась. Было много развлечений. Мне очень понравился вечер по поводу выхода книги в Уэлдорфе. Выступали Генри Киссинджер, и Пэрл Бейли, и Флип Уилсон.

Клара Пауэлл приехала из Вашингтона. Я была одета в шифоновое платье цвета персика, улыбалась прессе и, заметив, что двое людей, которых я знала, были уже хорошо под парами, подумала: «Здорово! Это уж что-то слишком!» Здорового тут ничего не было, мне тоже захотелось выпить бренди.

Репортеры всегда спрашивают, тянет ли меня время от времени к таблеткам или выпивке. Конечно, тянет. Мне нравилось спиртное, оно давало мне ощущение тепла. И я любила таблетки, они снимали напряжение и боль. Поэтому я должна всегда, до последнего дня жизни, помнить, что я не победила эту болезнь и до самой смерти все еще должна выздоравливать.

Время от времени в эти первые дни появлялись неприятные публикации. Однажды я натолкнулась в журнале на статью о женщинах и алкоголизме. Там был рисунок женщины, совершенно растрепанной, лежавшей без сознания на кушетке, волосы падали на лицо, одежда в беспорядке, рядом на столе бутылка вина и вокруг разбросаны таблетки. Статья начиналась двумя словами: «Бетти Форд...» Я закрыла журнал, отложила его и спросила себя, не высказываюсь ли я слишком часто и, может быть, мой алкоголизм и выздоровление лучше совсем не афишировать. Все, что пришло на ум тогда,— вот как они обо мне думают.

В День благодарения в 1978 году произошло много событий. Сьюзен объявила о помолвке с Чаком.

Мы с Джерри не были в восторге, и больше всего я сожалею о том, что показали это. Сьюзен шел только двадцать первый год. Чак был разведен и имел приемных детей. И хотя мы говорили, что поддерживаем их решение, им следовало подождать хотя бы немного. Сьюзен была нашим младшим ребенком, нашей единственной дочерью, и нам казалось, что нет на свете человека, достойного ее.

Так как роман становился серьезным, Чака должны были откомандировать из нашей секретной службы, потому что ухаживание агента за дочерью того, кого он должен защищать, не поощрялось. Он и Сьюзен очень рассердились на это, и, когда его перевели в секретную службу Лос-Анджелеса, она уехала с ним. Это был как раз тот случай, когда «мне двадцать один и я буду делать все, что хочу». Потом они приехали к нам и сказали, что хотят пожениться. Ну, я полагаю, что мы должны были облегченно вздохнуть, но у нас не было такого ощущения.

Сьюзен Форд Вэнс: Тогда не было никакой нежности между моей матерью и Чаком. Даже после того как мы поженились, она, бывало, говорила: «Ну, дорогая, если дела пойдут неважно, ты можешь вернуться домой в любой момент». Меня ужасно раздражало, что она совершенно не одобряет моего выбора. Думаю, только после примерно двух лет моего замужества родители признали его.

Лучшее, что они сделали — и мы до сих пор смеемся над этим,— это как раз перед свадьбой уехали в Иорданию, чтобы навестить короля Хусейна. А так как мы с Чаком передвинули дату свадьбы, у нас было только шесть недель, чтобы все спланировать. Поэтому мама вызвала общественницу, которая знала всех фотографов Калифорнийской пустыни, и сказала ей, как все организовать. После этого мама уехала в Иорданию. Когда мама вернулась, было уже поздно менять что-либо в том, что я напланировала, даже если ей это и не нравилось. Поэтому вместо «свадьбы матери», как это обычно бывает, когда выдают дочерей, у меня была действительно моя свадьба. Много раз мы с Чаком были вообще близки к тому, чтобы поехать в Лас-Вегас и дать оттуда телеграмму. «Давай убежим и пошлем им телеграмму, что мы уже поженились, и бросим все это». Но мы чувствовали, что это было бы не очень хорошо.

Мне не хотелось ехать в Иорданию. У меня было предчувствие. Я суеверна. Не только из-за свадьбы Сьюзен. Мне было уютно в своем доме и не хотелось куда-то ехать, испытывать судьбу. Это должен был быть полуофициальный визит на Средний Восток, я не была готова к нему по многим причинам и чувствовала, что поездка преждевременна. Джерри настаивал на своем: «Давай, решайся, ты едешь».

Джерри Форд: Это была не только поездка в Иорданию. Мы должны были посетить Израиль, Саудовскую Аравию, Египет, и я настоял, чтобы Бетти поехала. Мне казалось, что для нашей совместной жизни очень полезно иметь общие дела. И во время первой половины 1979 года я чувствовал себя неловко, если расставался с ней более чем на две недели. Я всегда беспокоился, оставляя ее одну дома. Помимо того, она получила личное приглашение от кронпринца Фахада посетить Саудовскую Аравию, и я сказал ей, что Государственный департамент заинтересован, чтобы она приняла приглашение.

Мне тогда еще требовался строгий режим. Я еще не утвердилась в себе. Итак, я бросила свою единственную дочь — во всяком случае, я расценивала это так — и поехала в это проклятое путешествие. И провела совершенно изумительные дни. Делалась история, и, более того,— я оказалась при этом на первом плане. И более того, все это было совершенно непредвиденно.

Мы приехали в Асуан с Президентом Египта Садатом и его женой Джихан. Это был первый вечер после того, как спаслись шах и шахиня Ирана. Мы не были уверены в их безопасности до тех пор, пока не встретились с ними в Асуане. Президент Садат имел в своем распоряжении полностью освобожденный отель, окруженный со всех сторон солдатами. Там не было никого, кроме шаха, его жены, семьи Садата, Джерри, меня и наших сопровождающих.

Мы обедали в огромном пустом ресторане отеля. Было неуютно,— казалось, вокруг бродят привидения. Шах выглядел очень огорченным, его жена совсем пала духом. Я говорила что-то о катании на лыжах — она была у нас в гостях в Вэйле,— и она ответила: «Ну, пройдет немало времени, прежде чем я снова буду кататься на лыжах».

В Иерусалиме Менахем Бегин дал в нашу честь обед, а потом Джерри и я гуляли по улицам, по которым ходил Иисус Христос. В Саудовской Аравии я сидела за роскошным столом между кронпринцем Фахадом и нефтяным министром Шейком Джемини, который не имел привычки делить трапезу с американкой по случаю государственных обстоятельств.

В Иордании король Хусейн и королева Hyp встретили нас в Амманском аэропорту и отвезли в своей машине. За нами следовало два или три джипа с пулеметами. На следующий день мы были на борту большого самолета, который пилотировал сам Хусейн и на котором мы должны были прибыть в его резиденцию на берегу в Аквебе. Пролетая над пустыней, мы видели бедуинов с их юртами и верблюдами, редкие машины, выглядевшие там фантастически. Когда мы прилетели к морю, король Хусейн пригласил нас на прогулку на яхте, которой тоже правил сам.

Мы посетили древний город Петра, верхом на верблюдах пробирались в лабиринтах гор. Кто-то подвел ко мне верблюда и спросил, отважусь ли я поцеловать его в нос, и я поцеловала. Часто думаю, как мне повезло, что это бессловесное животное не откусило мне подбородок. Военные подвезли нас к Петре на смешном маленьком курносом вертолете; я почти была уверена, что за штурвалом будет сам король Хусейн, как это было всегда. Вы сидите в раздутом носу вертолета и чувствуете себя в открытом пространстве; такие вертолеты, как москиты, то усиливают, то снижают жужжание.

В течение веков каменные руины Петры приобрели странные и сказочные очертания. С Востока к ним ведет узкое ущелье Сик.

Великолепие, а я ведь не хотела сжать. У меня еще продолжалась бессонница, и я беспокоилась, что не буду спать в самолете. Как оказалось, ни одно из моих опасений не оправдалось. Я смотрела ясными глазами и могла всем наслаждаться в полную меру. Вспоминала о тех временах, когда мой график работы был столь же напряженным, но для поддержки я принимала лекарства и алкоголь, а потом не могла восстановить и половины из того, что происходило.

Год тому назад я бы не могла совершить подобное путешествие — была слишком больна. Теперь я физически здорова, ощущала запас жизненных сил и была освобождена от необходимости держаться наравне с любыми пьющими, которые оказывались в компании со мной. Я думала про себя, что все идет хорошо.

В такие минуты, как эти, мне иногда казалось, что должно случиться что-то ужасное, потому что слишком уж все хорошо. Мы возвратились домой за десять дней до свадьбы Сьюзен. Все шло как по маслу. Приглашения разосланы, дизайнер закончил наряд невесты, приготовления в церкви сделаны, готовы оркестр, повар, около дома тент, под которым должен был проходить праздник.

Так как Сьюзен приходила в ужас от пышной свадьбы, она сменила большую церковь на маленькую, но была не в состоянии уменьшить список гостей, поэтому не все приглашенные поместились там. Весь этот свадебный день я мучилась из-за гостей, не попавших в церковь. Гейл, на седьмом месяце беременности, была посажёной матерью, и ей потребовалась уйма времени, чтобы ровно прикрепить свадебный букет на животе.

Свадьба и несколько дней перед ней в моей голове смешались. Мы еще не успели распаковаться после поездки на Средний Восток, а я уже помчалась в Пасадину помочь Пирл Бейли провести бенефис. Затем на свадьбу стали прибывать гости со всех концов страны. Мы готовились к обеду, и к свадебному завтраку, и к самой свадьбе, которая состоялась в 14 часов 30 минут, и к последующему приему с обилием танцев, выпивки и веселых затей. Хотя мой сын Стив уверяет, что я была совсем не такой веселой, как многие другие.

Стив Форд: Прием гостей был очень труден для мамы. Она не могла оставаться все время под тентом, и я, помнится, пришел в дом и сел возле нее. Я уверен, ей хотелось выпить. Вы понимаете, большинство из этих приглашенных были люди, которых она не видела с тех пор, как начала лечиться. Поэтому это был для нее важный день, как бы первый выход. Ну и, главное, когда ваша дочь выходит замуж, это большое событие. Я сидел с ней в доме и держал ее за руку.

Сьюзен Форд Вэнс: Она еще и года не была трезвенницей, когда мы поженились. Свадьба, я думаю, была для нее очень тяжелой. Она говорила некоторым моим друзьям, что до того момента, пока она не увидела меня в приделе церкви, все еще надеялась, что я этого не сделаю.

В какой-то мере, я думаю, и Стив и Сьюзен правы, хотя не могу согласиться, что мне тогда хотелось выпить. Все совершалось так быстро, я была удручена тем, что теряю единственную дочь, и чего мне действительно хотелось, так это несколько дней полного покоя, но на такое я не могла рассчитывать. Предстояли заседания комитета Центра Эйзенхауэра, там были ленчи, встречи, уйма телевизионных репортеров, потому что моя книга вызвала большой интерес, а по контракту я должна была; встречаться с ними и отвечать на вопросы.

И возможно, все это было и поспешно, и излишне. Потому что весной 1979 года я чувствовала себя в подавленном состоянии, от которого трудно было избавиться за один, два или три дня. Оглядываясь назад, я нахожу доказательства этому в старой записной книжке.

«Кажется, я в кругу негативных мыслей,— писала я.— Почему? Мое здоровье в порядке, наступает лето, мы поедем в Вэйл, я новоиспеченная бабушка (Сара Джойс Форд родилась в апреле), что мне еще надо?

Может быть, я слишком много думаю о себе и недостаточно о тех, кто менее удачлив? Может, играя роль мученицы, я стала вроде ненужной старой шляпы? Может, я стремлюсь слишком много завоевать и мне ничего не удается? Может быть, люди думают обо мне слишком хорошо? Я так далека от совершенства, от личного совершенства, и всегда удивляюсь, когда меня представляют как героиню. Все же мне доставляет радость помогать другим. Может быть, мне нужен новый повод, новый импульс?»

Затем, в день, когда мне исполнялся шестьдесят один год, новый импульс появился. Хотя я этого тогда не поняла. Это началось с телефонного звонка Никки Файестоун. Она позвонила, чтобы предупредить, что они с Леонардом не придут к нам на обед. «Леонард в ужасном состоянии»,— сказала она.

Даже во сне боль, которую нельзя забыть, падает капля за каплей на сердце, до тех пор пока в нашем отчаянии, против нашей воли, не приходит мудрость благодаря великой милости богов.

Глава 6.

Леонард Файестоун: Я думаю, у всех алкоголиков есть тенденция к самоубийству. Обычно, просыпаясь утром, я чувствовал себя отвратительно. Вставал, выпивал пару рюмок, ложился снова в постель и думал о том, что скоро умру. О, думал я, если бы мне больше никогда не просыпаться, все бы это кончилось. У меня кишка была тонка наложить на себя руки, но я хотел умереть.

Пэт Бенедикт была у нас в тот уикенд. Она приехала не только отпраздновать мой день рождения, но и годовщину моей трезвости. Когда Никки позвонила, я спросила: «Почему бы тебе не поговорить с Пэт?» Никки сопротивлялась: «Я не могу беспокоить ее, она ведь приехала дня на два отдохнуть».

Никки Файестоун: Я сказала Бетти, что не хочу беспокоить Пэт, ведь у нее должен быть настоящий отдых. Пэт здесь, чтобы повеселиться на ее дне рождения, и не захочет вмешиваться в такое дело. Он в неприятном виде, и я не могу навязываться ей. «Ну ладно,— сказала Бетти,— она будет счастлива видеть Леонарда».

Пэт Бенедикт: Как правило, я не ездила в Палм-Спрингс. Я работала в подростковом отделении с уличными детьми. Но я приехала на день рождения Бетти и как раз купалась в бассейне, когда она подошла к борту. «Мне неудобно просить тебя, потому что ты приехала сюда отдыхать, но у мистера Файестоуна неприятности». Я спросила: «А что?»

Я встречалась с Леонардом до этого только один раз. 'Это было, когда я ухаживала за Бетти. Мы со Стивом были на прогулке, когда встретили его, и Стив заметил: «Я думаю, мистер Файестоун выпил». А я сказала: «Стив, он не просто выпил, он пьян». Мы с Леонардом смеемся теперь над этим эпизодом.

Никки Файестоун: Когда я впервые встретила Леонарда, он был пьян. Это было давно, в 1965-м. Была вечеринка, он держал в руках стакан, и я спросила: «Что это?» Он ответил: «Водка. И не давайте мне ни капли этого зелья». Дело в том, что друзья, которые познакомили нас, сказали ему, что я была членом общества «Ученые христиане». Я сказала, что водка не принесет ему ничего хорошего, и отошла. Вскоре после этого он приехал в лечебницу к Меннингерам и пробыл там две недели, затем вернулся назад в Лос-Анджелес и начал ходить на собрания. После нашей женитьбы он не пил долгое время.

Леонард Файестоун: В 1965-м я очнулся в госпитале, трое моих детей стояли в ногах постели и говорили: «Ты должен что-то сделать».— «Хорошо,— решил я.— Я поеду в Лос-Анджелес и присоединюсь к „Анонимным алкоголикам"». Но дети ответили: «Нет, ты уже пытался однажды, но это не сработало». В конце концов дочка сказала: «Ну можешь ты сделать что-нибудь, чего тебе не хочется, для нас?» Вы понимаете, я был так подавлен и расстроен. Нужно находиться уже на последней грани, чтобы не внять просьбам трех любящих детей, когда они так огорчены. Я сказал: да, я сделаю все, что они хотят. Они ответили, что хотят, чтобы я поехал к Меннингерам — их самолет стоял уже рядом с больницей,— и через десять минут я уже летел в Топеку в Канзасе.

В те дни вокруг алкоголизма существовала завеса большой секретности. Моя секретарша сказала сыну: «Я очень осторожна, никто не, узнает, где находится твой папа». А Брукс ответил: «Я думаю, что папе это безразлично, потому что нет ничего постыдного в том, чтобы пытаться разрешить свои проблемы. Стыдно не делать этого». Это было очень правильно, но не думаю, что тогда это произвело на меня впечатление. Мне было стыдно, и я не хотел, чтобы кто-нибудь знал, что я поступаю на лечение.

После того как я возвратился от Меннингеров, я провел девять лет без выпивки, а потом решил, что взял себя под контроль и у меня развилась устойчивость к алкоголю. Я начал с небольшого количества шерри, потом мартини. Через восемь-девять месяцев все началось снова. Затем однажды ночью — бум! Я пришел в полное истощение, в котором находился пару лет.

Главное — и я пытаюсь сделать на этом акцент, когда читаю лекции в Центре Бетти Форд,— это то, что алкоголик никогда не излечивается. Для алкоголика нет никакой возможности создать устойчивость, которая позволила бы ему пить. Я научен этому своим горьким опытом.

Леонард рассказывал на своих лекциях о водителе шестнадцатиколесного грузовика, который должен был пройти собеседование, чтобы ему возвратили водительские права.

«— Вы спускаетесь под сильным уклоном на грузовике. Что бы вы сделали?

— Я бы ехал прямо вперед,— отвечает шофер.

—Ваша машина нагружена динамитом,— говорит экзаменатор.— Что бы вы сделали?

— Ехал бы прямо вперед,— отвечает шофер.

—Вы почти у железнодорожного переезда, вы едете под уклон и видите, как товарный поезд медленно пересекает путь внизу. Что бы вы сделали?

— Я бы резко затормозил.

— А у вас отказали тормоза. Что тогда?

— Я бы разбудил Амбруаза, который спит в кабине рядом со мной.

— Зачем бы вы разбудили Амбруаза?

— Ну,— сказал шофер,— Амбруаз — деревенский парень и никогда еще не видел такого крушения, какое мы устроим».

Как раз такое крушение обрушилось на Леонарда в апреле 1979 года, всего через год после того, как я потерпела свою катастрофу. Он был очень дорог Джерри и мне, но начинать действовать должны были Никки и вся семья, а Никки бездействовала. Никки Файестоун: Тогда я не понимала, что означает принудительное обследование. Бетти говорила мне, но опыт другого человека непонятен. Все же она заставила меня обратиться к Пэт. Пэт спросила: «Могу я осмотреть мистера Файестоуна?» Я ответила: «Конечно, только он в ужасном состоянии».

Мы пересекли газон к нашему дому и вошли в комнату для гостей. Сюда же я вывела Леонарда, и вино поставила тут же. Бесполезно прятать его от алкоголика, он все равно найдет. А я не хотела, чтобы в поисках его он расхаживал по дому, да еще свалился бы в бассейн.

Пэт поговорила с ним. Она сказала мне, когда вышла: «Вы должны что-то предпринять. Положение очень серьезное. Я не знаю, какое у него артериальное давление, у меня нет с собой аппарата, но даю гарантию, очень высокое».

Через Джоя Круза мы вызвали доктора, который пришел немедленно, но Леонард сразу же его выгнал. Он сказал, что его хороший друг Пэт Бенедикт — которую он, кстати, только что встретил — позаботится о нем.

Пэт Бенедикт: Когда Никки подошла ко мне, чтобы поговорить, я почему-то запомнила, что на ней были белые брюки, голубая рубашка и белая шляпа. Она очень нервничала. Я сказала: «Я буду рада поговорить с ним, но и только». Она спросила: «Что вы имеете в виду?» Я ответила: «Мой разговор с ним не будет иметь значения, если требуется принудительное обследование». Мы прошли к дому, она ввела меня и спросила Леонарда: «Ты помнишь Пэт?»— «О, мой старый друг Пэт». Черт возьми, если он вообще помнил о моем существовании. Появился доктор и сказал, что у Леонарда высокое давление и мы поместим его в Центр Эйзенхауэра. «О нет!— сказал Леонард,— мой старый друг Пэт позаботится обо мне». А я подумала: Бог мой, опять поехали туда же!..

Я осталась с Леонардом в комнате для гостей. Вечером пошла на именинный ужин к Бетти, а когда вернулась, Никки была во дворике. Я спросила: «Как мистер Файестоун?» Она ответила: «Он спит».—«Нет,— сказала я,— он не спит, посмотрите, он там возле холодильника ищет выпивку». Никки даже не услышала, как он прокрался. Никки наняла ночную сиделку, но Леонард отказался от нее. «Пэт будет заботиться обо мне»,— сказал он.

Никки Файестоун: Его «хороший друг Пэт Бенедикт» заботилась о нем, доктор назначил лекарства, нам удалось убрать вино. Лео начал выходить из интоксикации, затем, как я помню, Бетти провела совет с Джоем Першем. Было принято решение о принудительном обследовании, а я чувствовала себя как в стремительно несущемся поезде. У меня не было времени подумать, я сказала: «Я не могу взять на себя всю ответственность за это. Мы распоряжаемся чужой жизнью, а ведь он взрослый человек. Правда, он в плохом состоянии, но совершенно компетентен сам принять решение».

Наконец я позвонила сыну Леонарда — Бруксу — и дала ему номер телефона доктора Перша. Я сказала: «Позвони ему, поговори с ним и прими решение. Я чувствую, что твоему отцу нужна помощь, но я хочу, чтобы мы все были заодно». Брукс приехал — его отец не знал, что он здесь,— и на следующий день мы провели неожиданное принудительное обследование.

Пэт Бенедикт: На следующий день я одела Леонарда и сидела на диване, растирая ему ноги, когда вошли Президент Форд, Бетти, Никки, Брукс и Джой Перш. Леонард посмотрел на них, потом на меня, потом опять на них и на меня и сказал: «Кажется, я понимаю, что происходит».

Леонард Файестоун: Когда они все вошли, я лежал на кушетке, и Пэт массировала мне ноги. Мне это было очень приятно, я думал, что она делает это, чтобы доставить мне удовольствие. Она-то делала это, чтобы удержать меня на диване и чтобы я не пошел за выпивкой и был здесь, когда начнется принудительное обследование.

В старые времена считали, что тебе надо оказаться в сточной канаве, прежде чем тебе помогут. Ну, в духовном смысле я и был в сточной канаве. Хотя буквально я там никогда не был. У меня было слишком много денег и слишком много друзей, и они могли позаботиться обо мне и найти докторов и больницы. Но духовная сточная канава не лучше, и, когда ваши друзья и члены семьи говорят вам об этом, вы должны понять и спросить: «Что я должен сделать?»

Никки Файестоун: Подсознательно Леонард понимал, что он алкоголик, потому что уже проходил лечение. Но он пытался увернуться от этого. В первую же минуту, как только мы вошли, он понял, что происходит, потому что у Бетти было принудительное обследование год тому назад. И как он ни пытался ускользнуть, двери перед ним закрывались одна за другой. Никто не давал пощады. Это страшно эмоциональный момент, потому что надо говорить очень честно и то, что вы чувствуете, с чем вы, как личность, мирились и с чем вы все-таки не можете примириться.

Принудительное обследование жестоко, потому что оно безжалостно, но оно радостно. Никто не кричит друг на друга, но вы не уступаете, вы наносите удары до тех пор, пока алкоголик не сдастся.

Каждый алкоголик считает, что он или она единственный в своем роде. Это самая поразительная концепция. Моя подруга рассказывала, что она думала, будто только она одна на всей Парк-авеню алкоголичка. Она так стыдилась этого, что обычно прятала свои бутылки в спальне, а потом сама тайно выносила их вниз в мусорные баки — не хотела, чтобы кто-то видел их у нее в квартире. Теперь для людей сделаны замечательные программы, чтобы работать по ним; придуманы места, куда они могут пойти лечиться. Вы знаете, что и другие люди имеют те же проблемы.

Пэт Бенедикт: Когда Леонард заявил, что он готов пойти к «Анонимным алкоголикам», Бетти сказала: «Нет, нет, нет, Леонард, вы должны поступить на лечение».

Президент и Бетти были великолепны. Можно было подумать, что они делают это каждый день. Президент Форд сказал: «Леонард, вы мой лучший друг, и я не собираюсь оставлять вас лежать здесь и умирать». Сын Леонарда Брукс тоже красиво сработал.

Доктор Перш: Леонарду совсем не нравилось все это дело, внезапно свалившееся на него. И очевидно, его приводило в замешательство присутствие Президента и миссис Форд. Леонард удивлялся, как это все произошло, удивился и когда увидел меня: «Кто этот парень?» После того как договорились, что он поедет на лечение, я сказал: «Вы только что сделали правильный выбор». А он ответил: «Видите ли, по правде, вы мне не нравитесь, вы действуете, как будто есть только один выход». Я сказал: «Нет, нет, не один, но только лучший».

Доктор Перш говорит, что принудительное обследование Леонарда было довольно быстрым, потому что все присутствующие оказались очень опытными. Я действовала очень хорошо, и Леонард с Никки сели в машину и поехали в реабилитационный центр, который курировал доктор Перш (к этому времени он уволился из флота).

Леонард Файестоун: Сначала Джой Перш мне не понравился, но после лечения я понял, что он один из лучших друзей, которых я когда-либо имел, судя по тому, что он для меня сделал. Когда я поступил на лечение — это было мое второе лечение после девяти лет воздержания,— то был очень смущен, что снова опустился. Я приехал туда, получил детоксикацию, а когда смог звонить друзьям, чтобы аннулировать некоторые деловые встречи и матчи в гольф, каждому говорил: «Я здесь на реабилитации». А если они спрашивали: «Что это такое?», то отвечал: «Я делаю то же самое, что делала Бетти Форд». Вы знаете, это была тогда для меня опора. Сегодня я бы не стал так говорить. Я и сейчас не горжусь тем, что я алкоголик, но и не стыжусь этого. Думаю, я был болен, так расцениваю это. Бетти сняла клеймо позора с алкоголизма.

Никки Файестоун: Когда Леонарда выписали, он и Бетти встретились с доктором Джоем Крузом, уже проделавшим большую подготовительную работу, и они начали разрабатывать планы того места, которое теперь стало Центром Бетти Форд.

В Лонг-Бич даже в тайниках моего мозга не было мысли о том, что я по возвращении домой начну создавать лечебный центр. Точно так же, как, будучи молодой девушкой, собираясь идти в гости, я не думала стать алкоголичкой. В тот первый год моей трезвости я как раз хотела полностью отключиться от этих проблем. Но постоянно шли письма: «Мне нужна помощь», «Пожалуйста, помогите», «Как вам это удалось?», «Скажите мне, как вы это сделали».

Я не была готова заниматься этим. Но потом случилась беда с Леонардом, последовало его принудительное обследование, и я вдруг смогла оказать помощь другому человеку, который был нашим другом и добрым соседом. И это подтолкнуло меня. Леонард выздоравливал так же, как и я, и вместе мы начали пытаться помогать другим.

Глава 7.

Благодарение Богу, с тех пор как я бросил пить, я чувствую себя значительно лучше, и делаю свою работу лучше, и трачу меньше денег, и меньше теряю времени в праздных компаниях.
Самуэль Пепас

В следующие три года Леонард и я определенно тратили меньше времени в праздных компаниях и тратили меньше денег,— наоборот, мы собирали деньги для того, чтобы основать центр реабилитации наркоманов. Друзья видели нас входящими с протянутой рукой и тяжело вздыхали.

Позвольте мне сказать здесь немножко больше о Леонарде. Попросту он великий человек. Уйдя из большого промышленного бизнеса, он занялся общественным сервисом. Служил нашим послом в Бельгии. Теперь он работает не только для Центра Бетти Форд, но и для других реабилитационных учреждений в Калифорнийской пустыне — Тарнова (то место, куда Джой Круз возил Сьюзен делать снимки), это реабилитационный центр для детей, а также Лост-Хэдса, госпиталя, где могут лечиться люди с ограниченными средствами.

Единственное, что может на какое-то время отвлечь Леонарда от работы,— это игра в гольф. Его можно охарактеризовать как человека быстрых действий, и при этом он всегда выходит победителем, чистосердечен, непретенциозен, весел, а самое главное, его любят.

Я вспоминаю апрель 1978 года и тот обед, на который я не хотела идти к Файестоунам и на котором настоял Перш. Как раз перед моей госпитализацией. Леонард сказал тогда Никки, что он хочет купить мне цветы: «Я хочу, чтобы у нее на ленточке на запястье была орхидея».— «Женщины не носят теперь ленточек на запястье»,— ответила ему Никки. Но Леонард был непреклонен: «Меня не волнует, носят они или не носят, я хочу, чтобы у нее было так».

Год спустя мы отправили его на лечение, и, когда он вернулся, что-то изменилось в нем. Изменение было столь очевидным для его друзей, что Уолтер Анненберг (он является доверенным профессором Медицинского центра Эйзенхауэра) подверг его дотошному допросу. Казалось, у Леонарда появился внутренний покой, и Уолтер хотел понять, откуда это взялось, что Леонард для этого сделал: «Чем они тебя лечили? Что ты там выяснил?»

Леонард, который никогда не был высокопарным, даже говоря про важные вещи, сказал: «Я выяснил, что у меня аллергия к алкоголю. Вы можете считать, что у меня нарушен антиалкогольный фильтр. Я привык постоянно пить, но мне нельзя больше пить. И я научился отказываться. И научился нуждаться в любви, понимании и помощи консультанта и Высшей Силы».

После этой перемены Леонард позвонил мне как-то в большом возбуждении. Уолтер предполагал, что мы с Леонардом подумаем вместе и придем к нему с планом создания центра лечения от алкоголизма в госпитале Эйзенхауэра.

Ну, я уже как-то пыталась помочь Джою Крузу начать строительство лечебного центра в округе. Однажды мы пошли смотреть старое ранчо, которое, как он думал, можно приспособить. Ранчо для гостей «Белое солнце» в Кан-три-Клаб было местом, куда приезжали на медовый месяц, и так продолжалось уже много лет.

Джой верил, что постепенно его можно оборудовать так же, как Газелден. Он также пытался убедить комитет директоров Медицинского центра Эйзенхауэра, что они должны открыть реабилитационное отделение. Но большого успеха не достиг. У Джоя создалось впечатление, что комитет не готов к такому решению. Но я знаю, мое выздоровление, выздоровление Леонарда и свидетельство профессора Уолтера Анненберга о благоговейности Леонарда все изменили.

В это время председатель комитета Джон Синн предложил президиуму: «Давайте возьмем да посмотрим, есть ли в этой идее Бетти и Леонарда что-то хорошее и логичное».

Они взяли и посмотрели. И поддержали наше мнение, что в Качелла-Вэллей пьяниц больше, чем где-либо. Требовалось больше центров для лечения алкоголизма. А был только один, несмотря на то что статистика показывала — многие автомобильные катастрофы в регионе связаны с наркотиками.

Стало обычным, что алкоголиков помещали на четыре-пять дней для лечения в отделениях скорой помощи, а затем отпускали. Алкоголик, оставленный на произвол судьбы, будет трезвым, может быть, тридцать дней, а затем снова начнет пить. Это была вращающаяся дверь. Иногда .они не могли даже получить направление в госпиталь, хотя жаловались на боли в животе или в груди, на какие-то болезни, которые можно было лечить только в больнице.

Долорес Хоуп: Я была рада, что это дело, кажется, находит хозяина и кто-то собирается что-то предпринять в этом отношении. У нас в Центре Эйзенхауэра постоянно возникали проблемы с госпитализацией алкоголиков: по условиям договора с отделениями скорой помощи мы, в сущности, не должны были брать этих больных. Нас все время критиковала «Медикар» и другие страховые организации за то, что мы предоставляем койки алкоголикам. Бетти, дай ей Бог здоровья, убеждала комитет, что AL — это болезнь и его нужно лечить так же, как мы лечим любые другие заболевания. И не обязательно в больницах скорой помощи.

Ну, а мы — Джон Синн, Леонард и я — стали выяснять, сможем ли достать для центра деньги, и вначале нашими самыми крупными спонсорами были Фонд Маккэл-люм и сам Леонард. Каждый дал по полмиллиона долларов. И я тоже добилась определенного успеха, хотя и другого рода. Уолтер Пробсит, член комитета Центра Эйзенхауэра, доставил нашу группу на самолете в Лас-Вегас на открытие гастролей Сэмми Дэвиса. Был большой обед, игры, потом представление, и все пили вино, веселились, и, как бы случайно, кто-то спросил: «Вы не предполагаете внести какую-нибудь сумму в проект Бетти?» И все начали вносить, а к концу вечера мы собрали четверть миллиона долларов.

Многие из этой публики являлись членами комитета Эйзенхауэра, и это меня очень вдохновляло, потому что я почувствовала, что мы действительно получаем их благословение.

Мы решили, что любой, кто даст полмиллиона долларов, получит право увековечить свое имя на камнях здаиия, и обнаружили, что у нас есть друзья, которые и не хотят этого,— они просто выписывали чеки, ничего не требуя взамен.

Мы с Леонардом получили урок от президента исполнительного комитета большой нефтяной компании. Когда мы пришли к нему за деньгами, он спросил: «Сколько вы хотите?»—«Пятьдесят тысяч долларов»,— ответили мы. Мы прилетели на частном самолете, возвращаясь с уикенда с гольфом в Августе (Джорджия), и были гостями президента исполнительного комитета, поэтому чувствовали себя немножко неудобно, прося дотацию у хозяина, пусть и на хорошее дело. Он усмехнулся нашей неумелости. «Никогда не просите столько, сколько хотите,— сказал он.— Просите вдвое больше, тогда вы можете получить что надо». Он дал нам сто тысяч долларов.

Мы разъезжали. Поехали в Газелден, один из самых старых и хорошо известных центров реабилитации в стране, и взяли с собой бухгалтера, чтобы он посмотрел, как там ведутся счета. Так как Джой, Леонард и я побывали в различных лечебных центрах, мы перенимали опыт каждого. Мы приглашали специалистов, чтобы форсировать нашу работу. Эд Джонсон — строитель и разработчик — поехал с нами, и у меня не хватает слов благодарности за его помощь.

Эд Джонсон: При осуществлении общественных проектов есть тенденция проводить бесконечные заседания множества комитетов. Иногда же полезно иметь несколько людей в таких комитетах, которые могут сказать: «Давайте делать дело, а не только заседать и планировать следующее заседание». Имея за плечами опыт строительства многих домов и коммерческих зданий, я был в состоянии немного помочь в составлении проекта. Долорес и верхушка вкладчиков Центра Эйзенхауэра предложили, чтобы мы расположились на его территории. Выбор шел между северо-восточным углом и юго-восточным. Мы остановились на юго-востоке. Площадка занимала восемь акров. Нарисовали схемы. Расположение зданий было одобрено, общая концепция также была одобрена, и очень хороший коммерческий архитектор приступил к работе над первыми зданиями. Они выглядели, на мой вкус, немного однообразно, и поэтому мы расположили группы деревьев на фоне слепых стен. Деньги мы собрали относительно быстро. К третьей годовщине моей трезвости у нас было три миллиона долларов. И все это время мы также занимались юридическими вопросами, чтобы сразу начать строительство.

Мы рассчитали, что можем достичь высокого качества лечения за плату, составляющую одну треть от той, которую берут в госпиталях скорой помощи. Но никаких узаконенных ставок за больничное место предполагаемого нами типа в Калифорнии не было. Мы должны были уговорить власть штата издать специальный законопроект и вынести его на рассмотрение в законодательный орган. К счастью, у меня был друг с хорошими связями.

Джерри Форд: Я связался с губернатором Брауном и членами законодательного собрания штата. Мы заполучили на свою сторону ведущего сенатора, который обещал помочь, и благодаря его парламентскому искусству, а в последующем — помощи членов Калифорнийского законодательного собрания этот законопроект прошел и получил права гражданства. Сенатор умудрился вставить его как дополнительную статью к какому-то другому законопроекту, а потом я позвонил Джерри Брауну для гарантии, что он не наложит на него вето. Последствия этого заключались в том, что через год, когда Центр был уже построен и функционировал, этот сенатор проходил переизбрание и позвонил в свою очередь мне. Он попросил нас с Бетти прийти и принять участие в фонде поддержки, и у нас не было выбора. Мы были перед ним в долгу.

Законопроект прошел через тридцать дней, но это было только начало. Затем комитет должен был подготовить устав. В течение года мы бесконечно мотались в Сакраменто и обратно, постоянно встречались с другими людьми, которые уже имели лечебные центры, с государственными служащими, с медиками штата. Большая дискуссия вспыхнула вокруг того, нужны ли круглосуточные дежурства сестер. Мы сказали, что не хотим этого.

Никки Файестоун: Они должны были добиться этого законопроекта, для того чтобы Центр мог стать независимым учреждением, не связанным структурно с больницей. В то же время в нем должна была быть обеспечена такая же надежность, как в медицинском учреждении, но без дорогостоящего оборудования. Они не хотели, например, иметь кислород в каждой палате или круглосуточные дежурства высококвалифицированных сестер. Ведь кислород и неотложную помощь можно было получить в двух минутах ходьбы — в Центре Эйзенхауэра. Быстрее, чем вы можете это сделать в целом ряде больших городских больниц. Вы могли пересечь газон от Центра Бетти Форд и сразу попасть в отделение неотложной помощи.

Леонард и Бетти работали месяц за месяцем с членами комитета, обсуждая все детали устава, решая, должно ли нужное слово использоваться с предлогами «к», «для», «если» или «но».

Когда они закончили устав и собрали обслуживающий персонал,— этим занимался Джой Круз,— вдруг все завершилось. Чудо! Конечно, они получали очень большую поддержку, и все равно это было чудо.

Мы должны были в течение года проходить испытательный срок, потому что у нас был экспериментальный проект. Если этот проект не оправдает себя, если мы не сделаем то, что обещали, если не докажем, на что способны,— нам не дадут разрешение на работу Центра. Через год мы получили разрешение и нас аккредитовали. Мы полностью отработали характер лечения и тип больничного места, которые власти штата, а также страховые компании нашли целесообразными.

Временами, когда мы продирались сквозь те бесконечные заседания в Сакраменто, я испытывала особую благодарность к Джону Синну, который был нашим якорем спасения. Президент больничного объединения, он прекрасно ориентировался в лабиринтах государственной бюрократической и больничной администрации. Все больницы организуются в соответствии с утвержденными правилами. Имеются правила относительно того, как выбрасывать мусор, имеются правила, как раздавать лекарства. Леонарда все это ужасно раздражало. Он хотел побыстрее все закончить. «Мы уже это обсудили,— говорил он,— мы знаем, что можем обеспечить качественное лечение в нетрадиционной обстановке за низкую плату. Что еще нужно?!» Это был вопль человека, который много лет успешно занимался большим бизнесом и вдруг уперся головой в бюрократическую стену. Но мы ее пробили.

Где-то в середине пути создания нашего Центра Леонард, Джой Круз и Джон Синн спросили меня, могут ли они назвать новое лечебное учреждение Центром Бетти Форд. Я ответила, что это для меня большая честь, но не думаю, что решение правильное. «Что вы пытаетесь сделать,— сказала я,— загнать меня в угол? Чтобы я никогда не имела больше возможности снова выпить?» Они убедили меня, что это оказало бы благоприятное воздействие на дело, хотя и шло определенно против моей воли. Более того, они сделали меня президентом комитета.

Я люблю эту работу, она к тому же дает мне возможность поважничать перед мужем. Я говорю: «Милый, ты только бывший президент, а я действующий». Та трезвенность, через которую я прошла, пока строился Центр, была изнурительной. Я была выздоравливающим алкоголиком, который хотел бы иметь свой голос в каждом решаемом вопросе, быть в каждой бочке затычкой. Дух безупречности и совершенства снова овладел мной.

Если мы с Леонардом не оказывались в разъездах, зазывая пожертвователей, я путешествовала с Джерри. Мы объехали весь мир — Париж, Токио, полдюжины других мест. Были в Гранд-Рапидс на открытии музея Джеральда Р. Форда. Ездили в Детройт на съезд партии республиканцев для выборов кандидата в Президенты в 1980 году.

В Детройте я произнесла много молитв, особенно «Боже, это в твоих руках...». Потому что все выглядело так, что кандидатуру Джерри могли обсуждать вместе с Рейганом. У меня не было желания возвращаться в Белый дом, и я любила Калифорнийскую пустыню, но знала, что не стану давить на мужа. Думала о потере Центра Бетти Форд, о нашей только что начатой работе, о близкой мне группе поддержки. И все это я брошу. Абсолютно все. И упорно повторяла: «Это твоя воля, Господи, не моя»— в близкой надежде, что Он может счесть для себя удобным направить свою волю в нужном мне направлении.

Джерри Форд: В 1979 году мне оказали значительную поддержку, рассчитывая на то, что я соглашусь на выдвижение своей кандидатуры на пост Президента от республиканской партии. Я рассмотрел все плюсы и минусы — я мог проиграть при выдвижении кандидатуры. А если бы даже выиграл на этом этапе, мог быть не избран на выборах. Казалось более разумным не участвовать в кампании. Это выглядело бы, кроме того, отзвуком конфронтации между Рейганом и мной в 1976 году — ядовитой, противо-естественной и в конце концов подвергшей риску возможность победы республиканцев в ноябре 1976 года.

В июне 1980 года, после того как я сделал заявление для прессы, что не буду выдвигаться на выборы кандидата от партии, Президент Рейган позвонил мне и сказал, что хотел бы приехать поговорить со мной, и мы встретились в моем офисе. Он сказал, что надеется, что я буду в одном избирательном списке вместе с ним. Я ответил, что не хочу быть Вице-Президентом. «Я могу сделать гораздо больше для вас во время выборной кампании,— сказал я,— и я это сделаю».

Думал, дело улажено. Потом мы с Бетти прилетели в Детройт, и на следующий день Президент Рейган снова сказал, что он хотел бы меня видеть. И когда он пришел — это как раз был день моего рождения,— он принес в подарок «трубку мира». Он снова сказал, что они хотят, чтобы я был в списке. Я ответил, что, учитывая его просьбу, готов обсудить это. Мы выбрали четырех человек — Генри Киссинджера, Салана Гринспэна, Боба Бэррэта и Джека Мэрша — все они были в Белом доме при моем президентстве,— для того чтобы они встретились с четырьмя представителями из окружения Рейгана и попытались представить в письменной форме, какие у меня были бы обязанности на посту Вице-Президента.

Приблизительно через тридцать шесть часов стало очевидно, что это невозможно, и я сказал Президенту Рейгану: «Думаю, нам не стоит пытаться это делать». Выздоровление Бетти никогда не обсуждалось при этом, но, если бы я стал Президентом или Вице-Президентом и это как-то повредило бы ее выздоровлению, я никогда не простил бы себе. И хотя это не обсуждалось открыто, подсознательно это был один из аргументов отказа.

Я не знала, как благодарить судьбу за то, что все так произошло. Я успокоилась. Моя новая жизнь здорового человека была замечательной, и я была рада покончить с политикой. Достаточно я съела цыплят табака и достаточно высидела на различных собраниях, чтобы заслужить прощение Президента. Когда-то, еще в Белом доме, я бросила дерзкую реплику, что первая леди должна получать зарплату, потому что она все время на работе. Уверена и сейчас, что была права.

Когда ваш муж на службе, вы являетесь как бы его продолжением. Вы не должны открыто выражать свои чувства, а я никогда не держала рот закрытым, если у меня было определенное мнение. В Белом доме я обнималась с членами общества «Одинаковые права для дефективных» и рассказала, как обследовалась у психиатра. Многие мои публичные выступления могли бы повредить менее сильному человеку, чем Джерри.

Даже в Детройте я должна была все еще соблюдать осторожность. Я приехала в Мичиган, зная, что там предполагается марш в защиту прав женщин. Взяла с собой белое платье, потому что участники просили надеть белое, и хотела быть среди них. Не могу вам даже сказать, сколько республиканцев отговаривали меня от этого. Они говорили, что, если я буду там маршировать, это нехорошо отразится на партии. Я ужасно злилась. Республиканцы первые поддержали в свое время движение в защиту прав женщин, а теперь они выбрасывали этот пункт программы из своей платформы. Наконец сам Джерри попросил меня не ходить. «Как одолжение»,— добавил он. Он не сказал мне — не смей, потому что, если кто-то говорит мне, что я не могу чего-то делать, я всегда должна доказать, что могу. Хотя и стараюсь исправить в себе эту черту по мере развития моей трезвости.

Итак, я не участвовала в марше. Я стояла в отеле у окна нашего номер--люкс и наблюдала парад как покорная жена и обманутая в надеждах феминистка в одном и том же дрожащем теле. На другой день из этого окна я увидела нечто поразительное.

Энн Кален: «Ренессанс центр-отель» представляет собой три огромные стеклянные башни. Он такой большой, что надо бросать хлебные крошки, как мальчик с пальчик, чтобы не заблудиться.

Когда мы там жили, поднялся дикий ураган, и нам позвонили снизу из холла, чтобы мы закрыли жалюзи на случай, если стекла разобьются, и находились ближе к противоположной от окна стене. Я прилепилась к внутренней стене, огляделась в поисках миссис Форд и увидела, что она стояла прямо перед окном.

Да, я фаталистка. А ураган был удивительный, удивительный каприз природы. Хотелось смотреть и наблюдать, до чего же все это дойдет. Я бы ни за что на свете не пропустила такого зрелища.

Энн Кален: Она фаталистка. В 1980 году происходили не только десятки деловых собраний относительно Центра, по это был пик ораторской деятельности миссис Форд. Мы летели в самолете — это был маленький реактивный самолет,— следуя из Вестчестера во Флориду, и попали в еще один ужасный ураган. Президент был с нами, он летел на переговоры в Бока-Рэтон, а миссис Форд собиралась выступать с речью в Форт-Лаудердейле в Обществе эмансипации женщин. Молнии сверкали со всех сторон, нельзя было уклониться ни вправо, ни влево, бутерброды летали по кабине. В какой-то момент стрела молнии прошла прямо через самолет. Но Президент и миссис Форд спокойно сидели, рука в руке, и она ему сказала: «Ну, дорогой, может быть, это и есть именно то». А я сказала: «Замечательно, но разве вам обязательно брать меня туда с собой?»

Это проходит через ваш мозг: интересно, это, видимо, последний мой полет. Однажды, когда я была молодая, как Энн, и это было более серьезно, потому что дома оставались четверо малышей, мы летели из Эспена в слепом снежном урагане. Для нас это было исключением, мы обычно не летали вместе. Мы мчались прямо на горы, и даже консольные части крыльев самолета не были видны. Ощущение было как в балете. Никто не говорил ни слова, мы все только наблюдали за высотометром и молились Богу, чтобы самолет перелетел через эти горы.

У человека в эти моменты должно быть чувство юмора. Тут может наступить конец чьей-то жизни, и ничего не поделаешь. Тут нельзя сказать: «Остановись, я еще не готов!»

Случаются страшные вещи. Я стояла на своей кухне, когда позвонил мой муж и сказал, что убит Президент Кеннеди. Мы были в Токио, когда получили известие, что стреляли в Президента Рейгана. Когда Джерри был Президентом, два фанатика пытались убить его. Каддафи пугал, что у него есть террористы прямо здесь, в Соединенных Штатах. Но я никогда не тратила время на переживания относительно возможных несчастий. Ведь и мяч для гольфа может пролететь над крышей и ударить меня по голове, когда я срезаю розы. Я верю, что, когда настанет черед, вы отправитесь в землю обетованную. Будем надеяться. Очень мы веселились — Файестоуны и Форды — мы хорошо проводили время. И когда еще выпивали, и когда стали трезвенниками.

В Париже я купила свой первый и единственный костюм от Шанель. В Джакарте кормила великолепных тропических птиц и только недавно поняла, что запускала свою руку в кучу белых жирных личинок.

Люди вокруг нас пили, но это не волновало ни Леонарда, ни меня. За время лечения мы поняли многое, в том числе и то, что это наше право выбора — пить или не пить. Хотя иногда, к нашему удивлению, кто-нибудь выбирал за нас. Я помню, как однажды на званом обеде в ресторане — мы были гостями, как и Файестоуны, — после рыбного блюда был подан лед. Как только я зачерпнула пару полных ложек льда, поняла, что это шампанское, чистое шампанское, замороженное, а потом его, видимо, перепутали и подали вместо обычного льда.

Я сидела с поднятой ложкой, думая, что это поразительно, и смотрела через стол на Леонарда — он тоже сидел с поднятой ложкой. Это был ранний период его трезвости, только первый год. Наши глаза встретились, мы улыбнулись, сказали «м-да» и опустили ложки.

Для выздоравливающего человека очень опасен этот первый кусок, глоток, глыба любого алкоголя.

Полное воздержание — единственная гарантия трезвости. Ведь для некоторых людей достаточно и одной рюмки. Они приходят в себя только через неделю или две после полного запоя и никогда больше не возвращаются в группы поддержки.

Если даже вы «эпизодический» алкоголик, эта первая выпивка также опасна. Вы начинаете рассуждать: «Ну, я же не свалился и не позеленел, может, все только думают, что я слабый, может быть, для меня выпивка совсем и не страшна». Если, по счастью, вы не запьете с первого раза, то на следующей неделе вы говорите себе: «Если этот бокал вина на прошлой неделе не повредил мне, то, думаю, могу выпить еще один». А если и второй пройдет, то будет уже слишком поздно — вы на пути к беде.

Потому и говорится, что нет десятой рюмки, или двенадцатой, или сотой. Есть первая, от которой необходимо отказаться. Эта первая выпивка все переворачивает и начинает подсекать правду. Поэтому алкоголики не могут пить вообще нисколько, если только хотят остаться здоровыми. 18 сентября 1981 года, немногим более чем за год до основания Центра Бетти Форд, мы открыли музей Джеральда Р. Форда. Только человек, столь любимый многими, мог собрать подобную массу народа в Гранд-Рапидс. Приехали Рейганы, и Буши, и Президент Франции, министр иностранных дел Японии, премьер-министр Канады, Президент Мексики, и леди Берд Джонсон, и Тэдди Кеннеди, и Тип О'Нэйл, и Боб Доул, и Маргарет Трумэн.

Боб Хоуп организовал специальную телевизионную передачу из Гранд-Рапидс. Я была его партнершей в коротком танцевальном выступлении. В представлении участвовала и марширующая колонна Мичиганского университета. Были банкеты ночью, парады днем, было много всего праздничного и живописного.

Я стояла на плывущем помосте, погода была холодная, толпа такая огромная, что потребовалось участие полиции для контроля, что совершенно необычно для Гранд-Рапидс. По правде говоря, я со своими агентами оказалась стиснута в середине сборища, в то время как мне полагалось быть в музее с мужем, чтобы приветствовать Рейганов. Но мы не могли пробиться. C'est la guerre. Установили связь для центрального телевидения на два дня, а агентов службы госбезопасности набралось в отель столько со всеми этими главами государств, что невозможно было ни подняться, ни спуститься на лифте.

Музей оказался совершенно блестящим. На берегу реки, в центре огромного ухоженного парка. Среди экспонатов — памятные вещи, документы из Государственного департамента. Я же перерыла много старых сундуков, разыскивая детские ботиночки Джерри и его детскую одежду. Его мать сохранила его форму бойскаута, морскую форму, и это одни из самых милых вещей в музее. Это не памятник величия, а памятник обыкновенному человеку. Это музей в городе, где Джерри вырос, в городе, который знал его школьником, футболистом, сыном людей среднего класса, ставшим Президентом США. Музей как бы говорит — этот путь может пройти каждый.

Одна из самых красивых вещей в музее — полное воспроизведение в натуральную величину Овального кабинета в Белом доме. Он сделан абсолютно со всеми деталями — с орнаментальной лепкой в виде листьев вокруг дверей, с занавесками, обстановкой. Мебель представлена такой, какой она была, когда Джерри был Президентом. Часы, книги, семейные фотографии — все на тех же местах.

Люди приходят туда и внезапно замолкают. Это необъяснимо. Так же было в настоящем Овальном кабинете.

В 1980, 1981 и 1982 годах я много путешествовала. Некоторые поездки совершались для удовольствия, некоторые по необходимости, большинство — с целью добывания денег для Центра Бетти Форд. Всегда главным было создание Центра. Я хотела участвовать во всем. Помогала выбирать стулья, ковры, картины на стены, покрывала для кроватей. И помогала набирать персонал.

Джон Шварцлос: Впервые я встретился с Бетти в феврале 1982-го. Я был консультантом в Фонде Газелдена в штате Миннесота; кроме того, я участвовал в программе для лечения алкоголиков в Пиории (Иллинойс), и представители Газелдена рекомендовали меня Джою Крузу. Джой был медицинским директором Центра Бетти Форд, а они искали директора для программы. Это было еще до открытия Центра.

Когда Бетти говорила со мной, мы обсуждали мое отношение к лечению, но особенно к программе «Анонимных алкоголиков» и к идеалам программы Центра Бетти Форд. Мне стало ясно, что она хочет убедиться, удастся ли мне, не алкоголику, осуществить такую программу. Она задавала и другие вопросы. Что для вас в жизни является важным? Каковы ваши интересы? Через месяц мне позвонили и предложили работу в Центре.

У меня уже был опыт работы в этой области. Я занимался этим с 1972 года, десять лет, с тех пор, как получил степень магистра психологии. Некоторое время я трудился в государственной больнице в Иллинойсе, и одно из отделений, в котором я работал, было для лечения алкоголиков. Затем я провел пару семестров в отделении психических больных. Контраст был потрясающим. В алкогольном можно было наблюдать определенный положительный результат. Мы видели, как выздоравливают мужчины и женщины. Меня это очень вдохновляло, но в то время специалисты с академической степенью не занимались алкоголизмом. Один из моих профессоров сказал: «Джон, у вас такое блестящее будущее, не тратьте свою жизнь на свору пьяниц». До сегодняшнего дня это привычная точка зрения. Один доктор недавно посетил Центр Бетти Форд и рассказал нам, что в его городе 90 процентов мест для наркоманов — в психиатрических больницах. Там, где они должны быть, по мнению руководства. И это в 1986-м!

Конечно, большую часть времени такие больные находятся там не добровольно, но дело в том, что это единственное место в городе, где лечат наркоманов. Все это показывает, как много нам еще надо делать в этом направлении. Другие посетители Центра Бетти Форд страшно удивляются, что он располагается открыто, больные могут свободно приходить туда и гулять по территории Центра.

Это относится не только к не городским жителям, у которых еще дикие, если можно так сказать, представления об алкоголиках. Наши рабочие кухни спрашивали, собираемся ли мы давать больным ножи и вилки, а когда мы готовились к открытию, нас буквально атаковали вопросами жители города: собирается ли Медицинский центр Эйзенхауэра усилить охрану на своей территории? Не опасно ли иметь так много стеклянных окон в здании? Вообще-то они просто могли спросить: «Видели ли вы фильм «Полет над гнездом кукушки»?» Потому что это и было их представление об алкоголиках как о сумасшедших, которых надо держать взаперти.

Когда я был приглашен в Газелден для разработки больничной программы, меня привезли в Миннесотский госпиталь и поместили туда как больного на пять недель. Мне было сказано: «Хотя у вас и нет зависимости, но посмотрите, как изучение программы «Анонимных алкоголиков» повлияет на вашу жизнь». И именно тогда впервые я начал работать над программой для себя, приняв положение, что не я контролирую течение своей жизни, а Бог.

Это было очень хорошим уроком. В Центре Бетти Форд мы тоже проводили весь персонал через лечебную программу, чтобы они прочувствовали на себе, что должны понять больные.

7 сентября 1982 года мы собрали персонал из 24 человек и начали для них курс интенсивной тренировки. Из Газелдена прислали Двух человек для помощи, и Бетти в первый день встречала каждого лично. Она была одета в защитный шлем, потому что строительство зданий еще заканчивалось. С каждым она здоровалась за руку и давала понять, каким значительным он был в ее глазах.

Мы назначили церемонию открытия Центра на 3 октября и на следующее утро открыли прием. За несколько дней мы провели то, что можно назвать учебными маневрами — наверное, это подходящее выражение. Группа персонала из Центра Эйзенхауэра (сестры, кухонные работники, бухгалтеры) плюс некоторые из наших алкоголиков (добровольцы из «АА», Леонард и я) пришли для апробации Центра. Мы играли роль больных, а персонал практиковался на нас.

Глава 8.

Я увидел цветы, которые начали расти среди камней...
Джон Мейсфилд

Нас было около двадцати человек, играющих роль подопытных морских свинок в группе на учебных маневрах. Нам предложили высказать свое мнение о еде, койках, о том, как работают душевые, а также лечебное оборудование. Все это продолжалось только три дня и две ночи, но мы все проводили эксперимент с невероятным воодушевлением и полной отдачей.

Джон Шварцлос: Я должен был решить, кто будет находиться в палате с Бетти, и я выбрал молодую женщину — врача-терапевта из госпиталя Эйзенхауэра. Она была молчуньей, а я не хотел, чтобы кто-то продал историю Бетти в газету «Нейшнл инквайрер». Я также сказал консультантам, некоторые из которых были просто напуганы присутствием Бетти, что они не должны заниматься глубокой терапией ни с ней, ни с Леонардом.

Глубокая терапия или не глубокая — разве у нас было для этого время? Леонард и я были страшно заняты. Мы открывали не только новые здания, но и новую программу, и все нужно было утрясти. Работают ли двери? Всего ли хватает на продуктовых полках в кафетерии? Не очень ли скучны некоторые учебные фильмы?

Я была старшей — в каждом доме есть старшая или с старший, и они должны поддержать каждого в том, что работа сделана хорошо. Если у вас какая-то проблема, вы идете к старшему. Если ваша кровать заправлена неправильно, старшая должна поправить ее. По крайней мере, они хоть не заставляли меня убирать душевые, в Лонг-Бич я это делала. Но смешно думать, что есть кто-то, кто не мог бы убрать свой дом, будучи ответственным за это перед девятнадцатью другими людьми.

Мы прошли весь курс. В приемном покое были записаны наши истории болезни, подписана дюжина разных бланков, обеспечивающих формальности. Консультанты апробировали свои лекции и магнитофонные записи на двадцати из нас, а мы написали свои критические замечания и отдали им. Мы не подписались, не посмели.

Одна из лекций — Джона Шварцлоса — привела меня в восторг. Речь шла о выздоровлении. Джон говорил: «При простуде вы знаете, что поправитесь через несколько дней; после большой операции вы знаете: это потребует более продолжительного времени. Но при хронических заболеваниях — артритах, диабете, химической зависимости — нет четкого начала и нет четкого конца. Вы не можете сказать: «6 марта я заболел диабетом, а 5-го у меня его еще не было». Так не бывает».

Он говорил нам, что алкоголики должны иметь постоянно развивающийся творческий план выздоровления, основой которого являются наши жизни.

Мир лечения, как ясно тому, кто идет через него, является нереальным. Вы хотите, чтобы все эти объятия и взаимоподдержки существовали в реальном мире, но этого нет. Сидеть ночью в купальном халате рядом с тремя другими больными в таких же халатах, рассказывая свои истории и жизненный путь, может быть, даже важнее, чем групповая терапия, лекции и прочее.

На третий день нашей подготовки — мы пришли туда во вторник, а собирались домой в четверг — у нас была церемония вручения медалей. Обычно в Центре Бетти Форд вам вручают медаль после полного курса четырех или шестинедельного лечения. Все пришли в наш холл — консультанты и больные; и бронзовые медали, размером около половины доллара с молитвой мудрости на одной стороне и эмблемой пяти звезд Главного центра Эйзенхауэра на другой, передавались персоналом из рук в руки. При этом каждый говорил несколько слов о покидающем Центр больном, которому предназначалась медаль.

На церемонии присутствовали гости: представители Центра Эйзенхауэра, включая президента Джона Синна и его жену Джоан, а также некоторые из наших мужей и жен. Это было трогательно. Один мужчина — администратор из Центра Эйзенхауэра, который был одним из наших псевдобольных, сказал: «Я научился здесь быть самим собой». Он благодарил своего консультанта за напоминание о том, что, теряя, мы выигрываем. Неплохие успехи за три дня работы.

Консультант Леонарда сказал, что сначала он думал — Леонард собирается удрать. «Я пришел вчера на работу в восемь утра, смотрю, а он стоит у дороги и начинает рассказывать мне путаную историю о том, что среди его двух пижам было две куртки и не оказалось ни одной пары штанов и что жена несет ему пижаму. Во всяком случае, все обошлось, вы с нами, Лен, и это прекрасно».

Леонард рассказал, что, когда члены правления просили его и меня возглавить конкретную работу по реализации этого проекта, у нас было три проблемы: сможем ли мы достать деньги, как воплотится наш план в реальную работу и сможем ли мы найти настоящих консультантов и директора, потому что без настоящих кадров мы бы ничего не смогли сделать.

«Эти учебные маневры показывают, — сказал он, — что мы имеем потрясающую программу. И что дает мне уверенность даже больше, чем собственные размышления, — так это тот факт, что те неалкоголики, которые были здесь последние пару дней, находятся под таким сильным впечатлением, так взволнованы и так потрясены тем, через что они прошли».

В конце церемонии вручения медалей Джон Шварцлос представил «главного тренера нашей команды» Джоя Кру-за. И когда Джой вышел вперед, один из консультантов выкрикнул, как на стадионе: «Держать!» Джой засмеялся вместе с другими и ответил: «Они начнут держать игру после пяти недель такой тренировки».

Джой сказал, что наш штат консультантов и группы поддержки похожи на скаковых лошадей, которых держат на привязи, а они страстно стремятся вырваться. Он говорил о больных, которые записаны для поступления на следующей неделе.

Затем Джой прямо обратился к нашим гостям: «Вы можете видеть сами, что в течение очень короткого времени создано место для духовного возрождения». Он сказал, что здесь будут обновляться жизни людей.

В конце программы мы встали в круг, взялись за руки и прочитали молитву мудрости. В противоположность мнению многих, молитва мудрости не заимствована у «Анонимных алкоголиков». Она создана протестантским теологом Рейнхольдом Нибуром, чьи интеллектуальные схоластические писания нелегко усваивались обычным средним читателем. Но эта молитва такая ясная и бодрящая, как вода из горного родника. Вот она:

Господи, пошли мне душевный покой принять то, Что я не могу изменить.

Пошли мне мужество изменить то, что я могу, И мудрость, чтобы отличить одно от другого.

Многие группы поддержки заканчивали свои собрания этими словами, но молитва длиннее. Она продолжается:

Живи каждым отпущенным днем,

Радуйся каждому мигу жизни,

Смирись с лишениями На пути к покою.

Прими, как сделал это Он,

Грешный мир таким,

Каков он есть,

А не таким, как бы тебе хотелось.

Поверь, что Он сделает

Все, если ты

Доверишься Его воле.

Тогда ты будешь благоразумно

Радостным в этой жизни

И безмерно счастливым

С Ним во веки веков.

Аминь.

Еще раз аминь. Принять мир, как он есть, принять каждый отпущенный день — это совет, который необходим алкоголику, это неплохой совет для каждого, и мне он был нужен больше всех. Когда закрылась церемония вручения медалей, мне казалось, что нужно сделать еще миллион мелочей, прежде чем мы сможем открыть центр.

Это были детали, которые мы, по-видимому, упустили, и это удручало меня. Мы обнаружили, что ванные комнаты недооборудованы, и я поехала в универмаг, сопровождаемая секретными агентами, ходила по магазину, собирая мыльницы, футляры для зубных щеток и стаканы. Не было времени заказывать их. Мы должны были иметь эти вещи сегодня, вскоре в этих комнатах уже появятся больные. Я не беспокоилась о крупных вещах. Я знала, у нас великолепные консультанты, мы провели активные розыски и выудили их со всех концов страны — Миннесоты, Луизианы, Калифорнии. Искали самых здоровых людей, каких только могли найти. Некоторые были выздоравливающими алкоголиками, но не все.

Джон Шварцлос: Помощь алкоголикам является большим и тяжелым делом, потому что человек сам очень переживает. Я помню, в начале моей работы одна моя больная покончила жизнь самоубийством. Я был ошеломлен. Это случилось в Пиории, женщина старалась изо всех сил, находясь в периоде раннего выздоровления, она не пила семь или восемь месяцев, а потом застрелилась.

Вы встречаетесь с ужасными вещами. Вы думаете: «Если бы я был немножко более внимательным, немножко более ответственным, если бы я сделал то или это!» А потом вы на похоронах, никто не знает, кто вы, семья вас не знает. А вы плачете и все удивляются: что это за парень здесь?

Первый совет тем, у кого тяжелая работа, — научиться не приносить работу с собой домой. Консультанты приходят каждое утро в здание, где у них по семь — десять больных, каждый на разной стадии лечения, и они должны быть в состоянии сказать этим больным: «Я чувствую вашу боль, я понимаю вашу боль, но я не могу взять ее себе. Она ваша. Я хочу помочь вам почувствовать это и потом освободиться от нее».

Иногда очень трудно заставить понять нового консультанта, что он не может спасти весь мир, он может быть только гидом. Когда я говорю, что мы искали здоровых людей, то не имею в виду, что у них не было проблем. Я имею в виду людей, которые работали над своими проблемами, людей, которые развивались эмоционально. И мы нашли их. И теперь они редко от нас уходят.

Вечером, накануне открытия Центра Бетти Форд, Джерри и я пошли туда. Было уже почти темно, и мы прошли по трем законченным зданиям: зданию имени Файе-стоуна (администрация), зданию имени Маккэллюма и западному (жилой корпус). Все высокопоставленные гости, которые, как предполагалось, приедут на открытие, также приглашались совершить тур по помещениям, и я хотела быть уверенной, что все будет без сучка и без задоринки. Мой обычно такой гордый муж шел рядом, и я удивлялась, как старательно он включал и выключал свет и поправлял картины на стенах.

Было так много необычного и нового в том, что мы делали, и мне хотелось, чтобы это выглядело наилучшим образом. Теперь смешно думать об этом, потому что Центр так сильно изменился с тех пор, как мы впервые открылись. Изменилась и я. Так же, как меняется все вокруг.

Глава 9.

Знаете ли вы, что это такое, быть любимым незнакомыми?
Уолт Уитмен

В первый день мы приняли двух больных и трех на следующий. В течение недели двадцать коек здания Мак-кэллюма были заполнены.

Джон Шварцлос: То, с какой быстротой заполнялся Центр Бетти Форд, удивляло всех нас. Конечно, надежды были большие, но мы предполагали постепенный рост поступлений больных, а не бум. Я наблюдал за Бетти и удивлялся, как человек может оставаться скромным, когда каждый говорит: «Миссис Форд, вы спасли мне жизнь». Но она всегда считала, что это Бог осуществляет через нее свою волю и то, что она стала первой леди, было знаком судьбы. Эта новая возможность помочь другим выздоравливающим алкоголикам, пройдя через собственное выздоровление, была также вмешательством судьбы.

В первое время она старалась всем угодить. Кто-нибудь мог позвонить и сказать: «Миссис Форд, вы, видимо, не помните меня, но у меня есть шурин в Нью-Орлеане, не могли бы вы взять его на лечение?» И она звонила мне: «Мы обязательно должны взять его, и немедленно». Я отвечал: «Бетти, нет никакой срочности в лечении токсикомании. Если парню нужно неотложное вмешательство, пусть его направят в больницу скорой помощи, а как только у нас появится место, мы его возьмем».

Мы не можем никому отказывать, чтобы иметь отдельные палаты для так называемых очень важных персон или их родственников. Любой больной заносится в общий список очереди на госпитализацию и извещается, когда освобождается место. Мы думаем: какой-нибудь Джон Шму, безработный откуда-то из Сан-Диего, так же важен для нас, как, например, друг члена нашего комитета директоров. Бетти хочет, чтобы каждый в Центре получал лечение как очень важная персона.

В первый год у нас постоянно было ощущение встречи с неожиданными обстоятельствами. Мы думали, что будем заполняться постепенно, мы думали, что большинство больных будут из Южной Калифорнии, мы не ожидали такого большого интереса к нам мужчин и женщин со всех концов США и из многих других стран.

Однажды Бетти и я делали обход Центра с представителями большой корпорации, один из них повернулся к ней и сказал: «Здесь так красиво, мы пришлем сюда наших администраторов». Я был очень горд за нее, потому что она посмотрела на этого человека и ответила: «Лучше пришлите к нам ваших шоферюг, зачем нам ваши администраторы?»

Виноват в этом морской флот. Я сделала мои первые неуверенные шаги к выздоровлению вместе с множеством матросов, у которых не было кредитного фонда. Пэт Бенедикт, на которую я так часто опиралась в поисках силы и сердечной доброты, проводила свои праздничные дни в ресторанчиках раздавая бесплатные обеды бездомным. И я решила, что наша программа не только для богатых и знаменитых. Она должна быть для каждого, иначе не будет эффективной.

Иногда я думала, что она вообще не будет эффективной. Мы работали уже около шести месяцев, когда на собрании комитета Джона Шварцлоса спросили, какие сообщения имеются о наших больных. Джон ответил: «Удовлетворительные». Но была пара местных жителей, которые после выписки начали очень быстро употреблять алкоголь снова. Понятно, что о местных больных новости распространяются быстро. Это очень огорчало меня. Каждую неудачу я воспринимала как личный провал. Я сказала об этом на заседании комитета: «Это вредит нашей репутации. Это отражается на Центре. Это отражается на мне».

Леонард положил мне руку на плечо: «Что было бы, если бы я расстраивался из-за каждой лопнувшей автомобильной покрышки, на которой стоит мое имя?» Все рассмеялись. Но имя Центра обязывает так же, как честь. Поэтому если даже никто не будет поддерживать мою ответственность, я буду поддерживать ее сама.

Не так давно я пошла на собрание группы поддержки, одна женщина выступила и сказала: «Мой муж и я — оба алкоголики, мы были у Бетти Форд». Я съежилась. В такие моменты я всегда удивляюсь, почему люди не могут просто сказать: «Мы были на лечении». Но ничего не могу поделать. Даже Джон Шварцлос направляет к Бетти Форд и говорит: «Здесь, у Бетти Форд». В Нью-Йорке есть группа наших коллег, которые называют Центр «вотчина Бетти» и спрашивают друг друга: «Вы получили сведения за месяц из вотчины Бетти?» Трудно объяснить каждому, что это такое — иметь свое имя на чем-то, как будто тебе платят за то, чего ты не сделал. Я бываю на собраниях, где обязательно кто-нибудь подходит и благодарит меня. А я обнимаю его и говорю: «Не благодарите меня, благодарите себя. Это вы сделали. С Божьей помощью».

С самого начала мы хотели, чтобы каждый больной в Центре ощутил значение своей личности и свою значимость. То же самое относится и к консультантам. Мы считали их работу такой же важной для лечения, как и работу любого доктора. Именно они ведут наших больных в лечении и выздоровлении.

Консультативная деятельность при лечении алкоголиков возникла не так давно, и она не очень-то высоко оплачивалась. Мы решили изменить это положение. Наши консультанты получают высокую зарплату, конечно, не по критериям большого бизнеса, а по сравнению с другими в той же сфере деятельности. Но мы много с них и спрашиваем. У нас вообще высокие требования. Мы не приглашаем консультантов, если они не имеют более трех лет опыта работы. Нас просили использовать консультантов и из других центров. Но пока я жива, этого не будет. Когда откроется здание имени Фишера, у нас будет еще восемьдесят мест, по двадцать в каждом из четырех отделений, и это как раз столько, сколько мы хотим.

Наш штат постоянно совершенствуется, наряду с консультантами работают врачи, сестры, священники, психологи, специалисты по лечебной физкультуре, диетологи. О каждом больном заботятся от 10 до 15 человек.

Но больной все же должен работать. Нелегко понять это больному человеку. Обычно если кто-то поступает в больницу, он там лежит, а другие люди его обслуживают. В Центре мы должны повторять снова и снова: «Мы не собираемся что-то для вас делать, не собираемся колоть вас, не собираемся давать таблетки или колдовать. Вы должны делать это сами, а как делать, вы поймете, если будете слушать, наблюдать и заставите себя чувствовать». Некоторые другие лечебные учреждения имеют более либеральные порядки — телефоны в палатах, отпуска на ночь домой, посетители семь дней в неделю. Мы говорим: «Знаете, вы здесь не для того, чтобы прогуливаться». Наше лечение очень интенсивное. Один журнал написал, что мы напоминаем учебный лагерь новобранцев. Я думаю, это не очень-то хорошо, но мы серьезно относимся к нашей программе, она не домашняя вечеринка. Именно поэтому больные, которые хотят поступить к нам, должны позвонить сами в наш приемный офис. Мы не позволяем родителям или друзьям заниматься организацией госпитализации. Больной действительно должен сам желать, чтобы ему помогли. В тех редких случаях, когда приходилось уговаривать пойти на лечение наркомана, это обычно заканчивалось плохо. Я помню молодую женщину, муж которой заявил ей, что бросит ее, если она не будет вести трезвый образ жизни. Она поступила полная злобы на нас и каждый вечер, когда была ее очередь звонить по телефону, жаловалась своему мужу: «Это банда лунатиков, они сведут меня с ума, приезжай и забери меня отсюда». Такие вещи плохо влияют на больных и плохо отражаются на работе Центра.

Пациенты говорили мне, что ни от кого не получали так много сочувствия и любви, как от персонала Центра Бетти Форд. Каждый вновь поступающий полностью обследовался врачом Джимом Вестом — нашим медицинским директором или одним из трех других докторов. В течение пяти дней — как только обследование было закончено — вся лечебная группа собиралась, чтобы обсудить индивидуальные особенности нового больного. Эта группа решает, как и как долго проводить лечение. Некоторые больные находятся двадцать восемь дней, некоторые остаются на шесть недель. Какое-то время можно быть амбулаторным больным, посещая классы, столовую, лекции, прежде чем начать лечение.

Это не значит, что мы откажем в госпитализации человеку, если он в плохом состоянии. Большинство больных находятся в определенной степени в ослабленном состоянии. Но если у больного в анамнезе эпизоды нарушения мозгового кровообращения или тяжелые осложнения, требующие медицинского вмешательства, он должен госпитализироваться в больницу скорой помощи. Когда открылся Центр Бетти Форд, мы не принимали больных, которые употребляют так называемые уличные наркотики, хотя, может быть, и было несколько человек, курящих марихуану. Но времена меняются, многие из наших самых молодых пациентов имеют теперь перекрестную зависимость. Действительно, кокаин является вторым после алкоголя ведущим наркотиком у наших больных. На собраниях групп поддержки они говорят: «Я наркоман».

В июле 1983 года Центр становится самостоятельной недоходной корпорацией. Мы получили свою собственную больничную лицензию. Мы всё еще были дочерним учреждением Медицинского центра Эйзенхауэра, но теперь наш комитет директоров функционировал независимо, и у нас был свой собственный бюджет («недоходная» означает, что если вы собрали денег больше, чем вы тратите, то, все, что остается, поступает в бюджет учреждения). Все дотации, посылаемые нам, — разумеется, кроме взимаемой платы, — расходуются на строительство зданий и оборудование, а не на текущие расходы.

Когда мы открылись, было огромное количество публикаций о каждом нашем шаге. Репортеры кишели на территории Центра, и казалось, будто мы — Джой Круз, Джон Шварцлос, различные консультанты и я — были постоянно, днем и ночью, в телевизионных программах, центральных и местных. Наконец мы сказали: хватит! В течение года был наложен мораторий на сентенции, изрекаемые из Центра Бетти Форд. Частично это было связано с тем, что у нас не хватало времени оказывать внимание каждому, кто хотел приехать; отчасти потому, что нам было необходимо полностью сосредоточиться на работе и перестать раскланиваться за аплодисменты нашему величию, особенно учитывая, что его еще надо было доказать.

Я пыталась держаться ровно и не впадать в представление о самой себе как «светоче жизни». Помню, однажды Леонард позвонил из Нью-Йорка, чтобы спросить, желаю ли я принять группу из Национального совета по алкоголизму. Он начал говорить мне, что мое согласие было бы так полезно, так благоприятно для этих людей и для всего человечества. «Ах, Леонард, — сказала я, — ты поёшь, как все, а ведь ты-то знаешь меня слишком хорошо, чтобы пускать мыльные пузыри». — «Да, но это же правда, — ответил он, — когда ты появляешься, собирается толпа». — «Ну, ладно, — сказала я, — это правда, только не пытайся никогда говорить мне, какая я замечательная». Я не могла позволить себе, чтобы кто-либо из самых близких — Леонард, или Джерри, или Мэри Белл — льстил мне. Было достаточно чужих людей, желающих мне льстить, а я такой же человек, как и все.

Я должна была очень хорошо помнить, что, в то время как обо мне писали, а я принимала почести, в Центре были добровольцы, которые выполняли черную работу. Одним из них была Никки.

Никки Файестоун: Когда Леонарда поместили на лечение, было ужасное эмоциональное переживание. Это как будто заставило нас смотреть на вещи другими глазами. Вы смотрите на что-то и думаете: бог мой, как это прекрасно, почему я не замечал этого раньше?

Я была жизненно заинтересована в развитии Центра Бетти Форд, но у меня не было там никакой роли. Тогда, после открытия, я записалась добровольцем. Это то, что мне нравится больше всего. Я просто прихожу туда и делаю всякую работу, которая необходима.

Больные и консультанты думают, что я не от мира сего, что я не в своем уме. Я ненавижу беспорядок, поэтому собираю мусор. Меня обычно называют «леди с сумкой», потому что я, бывало, ходила с большим пластиковым мешком и собирала все, что я могла найти. Однажды позабавила всех тем, что вычистила холодильник.

Они постоянно дразнят меня, но Центр значит для меня так много, и я очень хочу, чтобы там все было безупречно. Я очень хорошо чувствую работу консультантов, восхищаюсь их работой, обожаю их преданность своему делу. Я люблю видеть, как происходят изменения в людях, которые прошли лечение. Они приходят с обрюзгшими лицами, страдающими и опустошенными наркотиками, а когда видишь их снова на ежегодной встрече бывших пациентов через год или два, то не узнаешь их. Изменяется даже выражение их лиц.

Чувство безысходности появляется от сознания того, что алкоголизм — следствие морального падения, безволия. Если вы что-то захотите сделать, боже мой, вы можете это сделать. Я обычно так поступаю. Но ничего нельзя поделать с безволием. Если алкоголик говорит себе: «Выпыо-ка я сегодня вечером только одну рюмочку», ничего хорошего не будет.

Некоторые люди не могут отказаться от шоколада. Если они съели кусочек, то закончат коробку. Но шоколад не убьет вас, он не погубит человека, который встретится после этого на пути вашего автомобиля.

Самая трудная вещь для понимания это то, что алкоголики не хотят делать того, что они делают. Периодически алкоголик так кается, так извиняется, дает всевозможные обещания и делает это от всего сердца. А потом все начинается снова. До тех пор, пока пьяница наконец не поймет, что ему просто нельзя прикасаться к спиртному.

Когда кто-нибудь спрашивает Леонарда: «Вы чувствуете, что уже можете никогда не выпить ни одной рюмки?», он отвечает: «Я могу выпить в любое время, когда захочу, но мне нужно будет за это заплатить, а я не знаю, какой будет цена. Возможно, эта цена — моя жизнь, поэтому и не собираюсь рисковать».

Он не чувствует, что себя обделяет. Он чувствует, что он себя спасает. Он не пьет, независим и от других ядов.

Мне было очень радостно, когда Леонард вложил деньги в здание Файестоуна. Я была счастлива, что он решил это сделать и что у него были возможности это сделать. Я люблю, когда деньги используются на хорошее дело.

А это хорошее дело. Мне звонят люди из Центра и просят прийти туда, потому что кто-то считает, что именно я смогу помочь. И если даже я уже одета к званому обеду, вдруг неожиданно для себя отвечаю: «Конечно, я сейчас приду». И думаю про себя: «Да черт с ним, с этим обедом, он не такой важный». Жизнь — трудная вещь. И помощь человека человеку — это единственное, что сегодня важнее всего на свете. Не имеет значения, устали вы или нет, не имеет значения, чем вы сейчас заняты,— вы участвуете в этом деле и вы как якорь спасения. Вы собираетесь с мыслями и мчитесь туда, где необходимы. И это самая замечательная работа.

Даже если вы согласны с Никки, что это самая замечательная работа, иногда вам приходится на этой работе сжимать зубы до боли. Вначале я удивлялась и возмущалась, когда видела, как бульварные газетенки насмехаются над идеей лечения AL. По крайней мере, мне казалось, что они делают именно это. Как еще можете вы расценивать, например, такой заголовок: «Большая кинозвезда поступает в бочку с пьянчужками Бетти»? (Это не совсем, разумеется, точно, но дает представление.)

Постепенно я поняла, что это не имеет никакого значения. Известные люди театра и телевидения являются образцом для подражания, и если кто-то решает обратиться в Центр после того, как видный политический деятель или кинозвезда сказали, что он или она получили здесь выздоровление, то все остальное уже неважно. Не имеет значения, из чьих рук приходит спасение. В любом случае оно приходит из рук Божьих.

Часто люди спрашивают, как знаменитости или крупные богачи уживаются с остальными пациентами. И что, если поступает какой-нибудь большой «туз» и не хочет быть частью общей толпы? Ну, это просто. Если он не уживается, его просят выписаться. Иногда кто-нибудь, считающий, что он очень крупный бизнесмен или артист, становится несчастным, когда узнает, что в течение пяти дней не будет возможности воспользоваться телефоном. Они говорят при этом: «Никто не предупредил меня, а я слишком значительная фигура, чтобы не иметь возможности телефонировать пять дней, весь мир не сможет существовать без меня». На это мы отвечаем: «Тогда вам лучше выписаться и заботиться обо всем мире».

Женщины точно так же, как и мужчины, страдают высокомерием — вспомните о моих попытках, будучи бывшей первой леди, избежать пребывания в четырехместной палате в Лонг-Бич. Леонард просто фантастически умеет обращаться с сильными мира сего, потому что он был крупным промышленником, привыкшим к власти, деньгам и личному самолету. Консультанты в Центре посылают за ним, когда надо расколоть твердый орешек — вновь прибывшего, который думает, что он или она не могут находиться вместе с толпой обычных людей. Я помню леди, которая хотела, чтобы Леонард узнал ее. И он узнал, только не в том смысле, как она ожидала. Она предполагала, что он назовет ее владелицей множества скаковых лошадей и очень важной персоной, а Леонард кивнул головой и воскликнул: «Ха! Вот уж не думал, что вы такая же пьяница, как и я».

У Никки тоже не вызывали никаких эмоций легенды высокопоставленных особ о собственной значимости. «Мне всегда трудно общаться с высокопоставленными,— сказала она однажды.— Я думаю, это началось с тех пор, когда Леонард работал в посольстве в Бельгии. Я не выношу людей, которые пытаются подмять других».

У нас встречались пациенты, не выдержавшие лечения или, можно сказать, не заслужившие медали. Иногда это было только по причине их снобизма. Одна женщина рассказала, что священник торопил ее обратиться в Газелден, но она решительно отказалась. «Если я где-то и буду лечиться, то только у Бетти Форд, потому что она такая же леди, как и я». У нее было представление обо мне как о леди, сидящей в дорогом автомобиле. Бедная глупышка. Она могла получить помощь в любом месте. Так же, как и у нас. Потому что помощь есть помощь, а выпивка есть выпивка. Но если бы она не смогла избавиться от своего предубеждения, она бы и там не поправилась.

У нас были знаменитости, которые прошли лечение в Центре и стали трезвенниками. У нас были знаменитости, которые выписались и снова стали пить или принимать наркотики.

Иногда возникает чувство излишней уверенности в своем собственном выздоровлении, и вы забываете, что есть люди, которые не один раз должны попытаться стать трезвенниками, прежде чем наступит долговременное выздоровление.

Один высокопоставленный представитель телевидения после выписки из Центра приехал домой и, казалось, был совершенно здоров. Затем он снова начал принимать кокаин. Его уволили с работы, и я подумала, что это полная отставка, но через некоторое время я услышала, что он вернулся к работе, и это вселило в меня надежду. Он прекрасный человек, излеченный от пристрастия к кокаину. У нас были знаменитости, которые помогали другим больным с теплотой и любовью, по-матерински, и знаменитости, которые вызывали чувство сожаления. У нас были знаменитости, которые покидали Центр без всякого улучшения, и такие, которые испытали духовное возрождение.

Одна молодая женщина, очень популярная фигура, проходившая лечение около двух недель, пришла в ярость из-за того, что ее группа начала сосредоточивать на ней свое внимание. Ее это испугало. Она заявила: «Я не могу больше это терпеть». Прямо из группы направилась к телефону и через бесплатный номер 800 позвонила в аэрокомпанию.

Она назвала свое имя и сказала, что ей нужно срочно сегодня вечером вылететь в Нью-Йорк. Так вот, этот бесплатный номер 800 выведен в зал, где находится 40 различных операторов, так что узнать, с кем из них вы соединитесь, просто нет никакого шанса. Оператор, говорившая с Ней, сказала: «О, мисс, я не могу поверить, что это вы. Я сразу же зарезервирую вам место, но я хочу сначала вам сказать, что я лечилась по программе «Анонимных алкоголиков» почти восемь недель, просто выбилась из сил, а

когда узнала, что вы находитесь в Центре Бетти Форд, это дало мне новый прилив энергии, и я теперь буду продолжать лечение». Наша пациентка ответила: «Благодарю вас, не нужно резервировать место». Повесила трубку и вернулась в группу вся в слезах. «Я думаю, Высшая Сила знает, где я должна быть»,— сказала она в группе. На что Джон Шварцлос ответил: «Любой, кто может услышать это, должен понять, что Бог здесь, с нами».

Продвигаясь от святого к мирскому, позвольте мне коротко вернуться к предмету денег. Центр был построен, Центр разрастался. Мы хотели постепенно улучшать программы, посылая наших консультантов для усовершенствования в другие лечебные учреждения, улучшая наше физиотерапевтическое оборудование, и со временем предусмотреть профессиональную программу интернатуры. Это требует денег, поэтому я до сих пор не упускаю любого, кому хватает терпения выслушать меня достаточно долго. Но это не означает, что мы собираем деньги, не обращая внимания, откуда они.

Джон Шварцлос: В прошлом году один больной передал мне чек на десять тысяч долларов. Это было сделано вне территории Центра Бетти Форд, и этот мужчина сказал, что его компания удвоит взнос. Он собирается работать по программе амбулаторно, со своим оборудованием и со своим консультантом. Я вернул чек. «Благодарю вас,— сказал я,— но мы не можем принять чек до тех пор, пока вы не являетесь нашим больным, и мы полагаем, что это возможно только через год после вашей выписки».

Когда я сообщил об этом разговоре нашему комитету, некоторые члены проглотили слезы, но все согласились, что мы не можем позволить потерять единую нить целостности.

Официальный представитель Медикара приехал в Центр и сказал миссис Форд и мне, что правительство будет платить за лечение продолжительностью только от шестнадцати до двадцати одного дня, и спросил, как мы управимся с этим. Бетти сказала: «Остальное проглотим».—«Что?»— удивился представитель. «Если человеку потребуется терапия в течение двадцати восьми дней, он столько и будет лечиться,— ответила Бетти,— мы изыщем возможность закрыть это».

Мне работается здесь замечательно, зная Бетти и других людей комитета, которые твердо стоят за то, во что они верят. В течение первого года она все еще старалась всем угодить, благодарная каждому за то, что ЦБФ построен. Но постепенно она действительно начала принимать облик президента. Стала участвовать в серии лекций для стационарных и амбулаторных пациентов, проводить время с больными. Она хотела знать обо всем, что они делали за день и что, по их мнению, следует изменить.

Она никогда не вмешивалась в терапию, но могла часами обниматься с больными в кафетерии.

Каждый первый понедельник месяца мы проводим собрание со всеми клиническими консультантами. Бетти тоже приходила часто. Вначале она брала домой наши уставные положения и работала над ними. Она могла позвонить мне с вопросами по ним в десять вечера.

Много было горячих точек в эти первые дни. Когда мы поняли, что необходимо дополнительное здание, которое кроме прочего могло использоваться как центр для семейного лечения, Джон, Леонард и я полетели в Сан-Диего к Джоан Крок, чтобы переговорить относительно этого. Джоан — вдова Рэя Крока, основателя Макдональдс и владельца Сан-Диего-Падрес,— занимается филантропической деятельностью и отдает миллионы. Она не только великодушный человек, но и пользуется огромным уважением среди тех, кто работает в области наркомании.

В 1976 году она создала «Эксперимент Корк» (Корк — это фамилия Крок, прочитанная наоборот) — программу обучения населения борьбе против наркомании и ее влияния на семью. Джоан выдала нам чек на огромную сумму, и мы использовали его на строительство семейного павильона Корк.

Большие вложения и маленькие — мы были рады любым. Мы назначили двенадцать стипендий в год и берем в год двенадцать больных бесплатно. Помогаем семьям, которые едва ли могут позволить себе направить больного на лечение, да еще и остальным членам приходить на семейные программы. Мы получаем субсидии от фондов, от землячеств, от отдельных людей, которые едва не потеряли родственников из-за алкоголизма.

На второй год моей трезвенности к Дню матери мой муж подарил мне бело-розовую свинку-копилку. Записка торчала в щели для монет: «Это мое признание в День матери моей первой леди». Внутри записки лежал денежный чек для Центра. И свинка, и записка до сих пор стоят на моем письменном столе. Они напоминают о том, какую я имела поддержку.

Приблизительно через год после того, как я распростилась с выпивкой, Джерри также вообще прекратил пить. Однажды он возвратился домой из командировки с аэродрома, а я сказала: «Расслабься, выпей рюмочку на ночь. Давай я тебе принесу». Но он ответил: «Спасибо, не надо». Я сказала: «Давай. Ты почувствуешь себя гораздо лучше, я действительно не возражаю».—«Нет,— сказал он,— не хочу, ни одной».

Я была озадачена: «Мы обычно всегда выпивали рюмочку перед сном».—«Да,— ответил он.— Но мне это, в сущности, никогда не доставляло удовольствия».

Я была еще более озадачена: «Тогда зачем ты пил?»—«Потому что,— ответил он,— не хотел, чтобы ты пила одна». Правильно или неправильно, ошибочно или нет, но это показывает, какую я имела поддержку.

Глава 10.

Как человек, я родилась одинокой, Как женщина, я несу тяжкий крест, Я живу, выжимая из камня Хоть толику поддержки.
Элинор Уайли

Эмоциональная поддержка, о которой я говорила, имеется не у всех женщин. Я слышала, что, в соответствии со статистикой, девять из десяти женщин остаются со своими мужьями-алкоголиками. Девять из десяти мужчин бросают своих жен-алкоголичек. Не только Джерри не бросил меня, но я постоянно ощущаю доброе отношение и чужих людей. Многие испытывают чувство взаимопонимания, основанное на одинаковом несчастье.

Однажды кто-то сказал мне: «Сейчас вы, кажется, более популярны, чем ваш муж». Я ответила: «Ну, у моего мужа не было таких испытаний, какие пережила я». Когда я прохожу в толпе, я должна быть осторожна, потому что какая-нибудь женщина обязательно подойдет, крепко сожмет меня в объятиях или стиснет мою руку со словами: «Вы знаете, мы выздоравливаем от той же болезни». А я, честно, не знаю, о какой болезни они говорят — раке, алкоголизме или артрите.

Какая бы ни была ее болезнь, я всегда надеюсь, что она не пытается выжать поддержку из камня, а имеет мужа, как у меня. Вскоре после удаления молочной железы по поводу рака и последующей химиотерапии я пыталась преодолеть комплекс неполноценности. Я никогда не была слишком уверенной. Если входила в комнату, мне всегда казалось, что я не нравлюсь половине присутствующих там людей. А потеря груди заставляет вас чувствовать себя калекой и психологически и физически, менее адекватной в супружеской паре. Вы теряете возможность жить физически полноценно, как бы вы хотели, совсем не для себя (вы-то можете жить без этого), но для вашего мужа.

Моя операция удаления груди пришлась на время, когда некоторые женщины начали ходить без нижнего белья и носить прозрачные блузки. Где бы я ни была, я всегда внимательно наблюдала за хорошо сложенными женщинами и страдала, что так подвожу своего мужа.

Для Джерри это было очевидной глупостью. Он всегда вдохновлял меня: «О, ты гораздо красивее, чем она!» В течение более чем тридцати лет он никогда не унижал меня и не заставлял меня чувствовать несоответствие, даже когда я пила и принимала таблетки, а это ведь не обычное явление. В группах поддержки или здесь в Центре я слышу, как женщины говорят: «Я потеряла семью. Мой муж не смог вынести моего заболевания и быть рядом со мной. Мои дети не хотят приходить домой».

Так много женщин имеют личные проблемы, что в Центре пришлось уже с самого начала сделать некоторые изменения. Дэн Андерсон, президент Газелдена, подсказал нам новое направление. Мы открыли западный холл через месяц после здания Маккэллюма, а затем северный холл. Все здания были для обоего пола до тех пор, пока Дэн не приехал и не осмотрел наш Центр. Его заключение было противоречивым.

В разговоре с Джоном Шварцлосом и мной он сказал: «Вы делаете огромную работу, но разве вы хотите быть только еще одним шестидесятикоечным лечебным центром? Вы имеете возможность сделать здесь что-то необыкновенное. Имеются клинические различия между алкоголиками — женщинами и мужчинами, и это требует особого подхода в лечении, а так как из-за репутации Бетти половина ваших пациентов женщины, то почему бы не отделить от них мужчин?» (Газелден в то время был единственным центром, насколько мы знали, где практиковалась раздельная терапия.)

Дэн сказал, что предвидит день, когда Центр Бетти Форд может стать образцовым, известным учреждением, обеспечивающим хорошее обслуживание для женщин с химической зависимостью. Такое обслуживание, которого у них никогда не было в прошлом.

На этом совещании мы отлично поняли, какой смысл он вкладывает в свои слова, поэтому начали советоваться с нашими комитетами докторов и профессиональным коллективом, как они отнесутся к этой идее. Коллектив разделился, девятнадцать человек на девятнадцать, мое мнение стало решающим. Западный холл мы сделали целиком женским зданием и никогда уже не отступали от этого.

Да, у нас были для этого основания, хотя не весь коллектив, как можно видеть по расколу в голосовании, был полностью согласен с идеей. Спрашивали, почему женщинам требуется другое лечение по сравнению с обычным, которое получают мужчины. Даже опытные консультанты не всегда понимали огромное раздражение и более сильное чувство обиды, ранимость, которые испытывают женщины-алкоголички. AL всегда был мужской болезнью. Ирландцы говорят: «Выпивка — это недостаток настоящих мужчин». Когда мужчина становится взрослым, он должен поддержать свое мужское достоинство умением пить. И он может выпить много. Перед обедом — пару рюмок мартини, вечером выпьет и все же хорошо справляется с работой. Женщине с маленьким ребенком нельзя пить, если только она хочет, чтобы общество считало ее хорошей матерью.

Большинство лечебных центров по всей стране приспособлены для мужчин. Первыми в эти центры приходили мужчины, сознавая, что они алкоголики. Они шли на лечение, их посылали начальники с работы или они решались прийти сами, потому что обнаруживали, что их способность зарабатывать на жизнь находится под угрозой. В то же время женщины пили дома, прячась и находясь под защитой своей семьи. Они не искали путей к лечению. И мало того, они часто обижаются, как и я какое-то время в Лонг-Бич, считая, что это лечение для мужчин.

К счастью для меня, группа женщин из Лагуны — Мю-риел Зинк, Пэм Уилдер и несколько других — пришла тогда ко мне. Они позволили сделать мне первые шаги к выздоровлению менее болезненными и менее страшными. Было намного удобнее находиться тогда вместе с другими выздоравливающими женщинами.

Я знаю, что мои друзья и я не были бы чем-то неслыханным до середины 1970-х. Известно множество женщин, которые начали выздоравливать двадцать и тридцать лет тому назад. Но двадцать лет тому назад женщина, которая шла на лечение, получала терапию, разработанную для мужчин. Даже большая книга «Анонимных алкоголиков» в основном для мужчин.

Двадцать лет тому назад большинство женщин упрямо отказывались от лечения, пытаясь справиться с болезнью своими силами, потому что стыдились детей и боялись поставить под угрозу работу мужа. Многие женщины выполняют работу в два раза труднее, чем мужчины, чтобы утвердиться в деловом мире. Поэтому я думаю, что женщины должны и при выздоровлении трудиться в два раза больше, чем мужчины, чтобы доказать свою трезвость.

Женщины не слабые. Иметь детей, поднимать их, вести домашнее хозяйство не под силу слабому человеку. Не под силу слабому и от алкоголизма выздороветь. Но веками создавался стереотип, согласно которому женщине требуется поддержка как слабому существу, стоящему всю жизнь на пьедестале, который создают мужчины из своих широких плеч. Ей не надо думать, за нее подумают. Не надо ни о чем заботиться. Может ли такое существо впасть в депрессию? Или сомневаться в том, что она собой представляет? Чья-то дочь, чья-то жена, чья-то мать — вот что она собой представляет. Ее идентификация как личности почти не существует.

Стефания Кавинтон, специалист по женскому алкоголизму и сексопатологии, разработала очень интересный психологический тест. Она просит группу студентов представить себе, что они находятся там, где большинство передач по радио и телевидению делаются женщинами, что основные силы страны и экономические ресурсы остаются в руках женщин, что во главе правительства находится мудрая, всезнающая женщина.

После объяснения этих главных правил Стефания проверяет по таблицам реакции студентов. Женщины в основном выражают чувства силы, уверенности и гордости, а мужчины выражают чувства страха, стеснения и беспомощности. И каждый надеется в конце на небольшую долю интеллигентности.

Женщины получают отрицательные импульсы в течение всей своей жизни и приносят отрицательные настроения с собой, когда поступают на лечение. Они продолжают жить в стереотипе, по которому должны быть женщинами. И когда они не могут получить всего того, что требует роль, они быстро приходят к мысли, что с ними происходит что-то неладное. Только теперь мы начинаем понимать, что, возможно, ошибка не в них, а в стереотипе. Искаженное представление постепенно изменяется, но это требует длительного времени.

Женский алкоголизм имеет больше эмоциональных проблем, больше медицинских проблем, больше родительских проблем, вызывает больше попыток самоубийства, чем AL мужчин. Женщина-алкоголик может создать угрозу своему еще не родившемуся ребенку, потому что алкоголь и лекарства проходят пуповину. Дородовое введение высоких доз химических веществ может вызвать гибель плода — непроизвольный выкидыш или мертворождение. Таким же образом возникают кровоизлияния в мозг плода с дальнейшими неполноценностью и задержкой развития. Алкогольный синдром плода является сейчас третьей ведущей причиной врожденных дефектов.

Женщинам алкоголичкам приходится сталкиваться и с другими патофизиологическими проблемами. Наше тело имеет больше жировой ткани, чем мужское. А это значит, что мы абсорбируем наркотики и алкоголь быстрее и даем более выраженную реакцию отравления на одинаковое количество алкоголя. Наши внутренние органы более подвержены повреждающему действию, вызванному химическими веществами, которые мы используем. Изменения в уровне эстрогенов в крови у женщин могут повышать и удлинять воздействие алкоголя. Неустойчивость настроения, которая иногда сопровождает гормональные циклы, может усиливаться под влиянием химических веществ. Женщины чаще испытывают сексуальную дисфункцию. Многие принимают алкоголь, чтобы перебороть себя, расслабиться, дать волю страсти. К несчастью, алкоголь является депрессантом, и излишнее количество его будет только усиливать любую уже существующую дисфункцию.

Есть одна старинная поговорка для выздоравливающих, которая гласит: «Если не хочешь поскользнуться, держись подальше от скользких мест». Это легче для мужчин, чем для женщин. Мужчины для этого просто не должны ходить снова в бар, где они напиваются, просто не должны звонить по телефону торговцам кокаином. Для женщины «скользкое» место в подавляющем большинстве случаев — это собственная кухня, спальня, ванная комната. И люди вокруг нее, когда она пьет и принимает наркотики, это не какие-то подстрекатели, это члены ее семьи. После окончания лечения она возвращается к своим «скользким» местам и в те же самые условия, в которых она попала в беду. Она должна научиться быть осторожной и внимательной, если она собирается остаться здоровой.

И теперь, в такое время интенсивного внедрения женщин во все отрасли жизни, когда много женщин врачей, адвокатов, президентов банков, авиапилотов, членов Союза водопроводчиков, есть еще женщины, которые боятся просить о помощи, но их гораздо меньше, чем бывало раньше. Конечно, всегда были женщины, которые вступали в деловую жизнь, иногда по необходимости, иногда из амбициозных побуждений. Но в былые времена для работающей алкоголички получить помощь было не легче, чем для ее сестры — домашней хозяйки. Потому что в ситуации «хозяин — работник» мужчины обычно говорят друг другу: «Послушай, приятель, что-то ты меня начал беспокоить, не очень ты внимателен к своей работе и несколько дней не приходишь после обеда». Ну и все в таком роде. С женщиной говорить на эти темы значительно труднее. Чтобы не связываться с ней, ее просто увольняют.

В среднем пациентка, которая поступает в Центр Бетти Форд, это сорокачетырехлетняя замужняя женщина, имеющая детей и работу. (Самой молодой из наших больных восемнадцать лет, самой старой — восемьдесят четыре.) Лечение идет лучше, если вся группа состоит из женщин. В смешанных группах мы видим, что женщина стремится сохранить свою роль воспитателя — матери или жены, она старается заставить мужчин вести весь разговор.

В женских группах ей не позволяют позировать. Другие женщины скажут: «Ты расскажи-ка лучше про себя. Как это произошло с тобой? Как ты сама все это ощущаешь?»

Кроме того, есть еще интимные, сугубо личные вещи, такие, как сексуальная зависимость, кровосмешение, о которых женщинам удобнее говорить с женщинами. Они приходят в ужас, если встает вопрос о том, чтобы рассказывать об этих вещах в присутствии мужчин. К тому же они все еще пытаются нравиться мужчинам. Итак, хотя в каждом правиле есть исключения, женщины медленнее выздоравливают в смешанных группах.

У женщины алкоголички меньше шансов по сравнению с мужчиной быть, например, уличенной в нетрезвом виде за рулем, или задержанной на улице, или отправленной в тюрьму. И у нее гораздо больше шансов, чем у мужчин, умереть от алкоголизма без диагноза.

По крайней мере треть, а может быть, и половина всех живущих в настоящее время алкоголиков — женщины.

Одной из причин, побудивших меня начать открытую дискуссию о моем собственном выздоровлении, явилось как раз то, что я была поражена, узнав о распространении среди женщин двойной зависимости от алкоголя и выписываемых врачами лекарств. Восемьдесят процентов американских женщин, которые являются алкоголичками, зависимы еще и от лекарств, особенно женщины старше сорока лет. А такая химическая комбинация чрезвычайно опасна.

Другой причиной, заставившей меня говорить (хотя многие считали, что мне бы лучше помолчать), была моя мать. Я уже писала, что моя мать была не только сильной и доброй, но еще и свободной, независимой женщиной, как в свое время и ее мать. Так что для меня было естественным участвовать в женском движении. Моя мать практически одна воспитала троих детей. Когда она во время экономической депрессии пошла работать, продавая участки для застройки, это оказалось под силу женщине, но никто из ее окружения не делал раньше ничего подобного.

Еще одним прекрасным примером для меня стала Элеонора Рузвельт. Я восхищалась ее способностью выступать в поддержку своих идей, хотя не всегда была согласна с мыслями, которые она отстаивала. Я бы не удивилась, если бы миссис Рузвельт взяла в арсенал своей политической деятельности чувства независимости и самоуважения, как и моя мать.

В то время, когда я была еще в Лонг-Бич, я получила письмо от престарелого кузена, который понимал, что я способна провести лечение, потому что мои предки были сильными людьми. Он писал, что всегда знал мою мать «как не только одного из самых приятных людей, когда-либо встреченных мной, но и как человека, который пережил тяжелые испытания».

Все это уже было во мне, когда я начала пытаться как-то решать проблему женского алкоголизма. Мне не требовались внешние поводы. Я уже до этого занималась сбором денег для Американского противоракового общества и Фонда лечения артритов, а также для психических больных и детей бедняков. Но проблема алкоголизма женщин увлекла меня полностью.

Иногда, как я уже упоминала, меня зовут в Центр и просят поговорить с женщиной, которая думает, что она слишком хорошего происхождения, чтобы стать алкоголиком, и не понимает, что просто пришла из другого окружения и является лишь дитем Господа Бога и ее проблема в сущности та же самая, что и у молодой девушки, которая проституирует, чтобы добыть наркотики. Девушки с панели просто не имеют возможности получать свой порошок от врачей легально.

И все же я не навязываюсь людям. Я провожу консультации один на один, только когда больной просит меня об этом. У меня нет квалификации профессионального кон- сультанта, я не знаю множества медицинских тонкостей, но я могу ответить на крик о помощи.

Если у женщины была операция удаления груди по поводу рака и она переживает тяжелые минуты, думая, что она никогда с этим не смирится, я могу поделиться с ней своим опытом. Ее операция не имеет никакого отношения к выпивке, но в период излечения от алкоголизма сексуальная заинтересованность имеет очень большое значение.

Операция мастэктомии может сделать женщину физически нежеланной, алкоголь же помогает почувствовать себя сексуально полноценной, желанной. Некоторые женщины никогда не ложатся с мужем в постель без того, чтобы не выпить несколько рюмок или не принять таблетки, потому что они с ужасом думают, как это теперь будет после операции. Они боятся, что теперь не могут быть сексуально адекватными.

Вы объясняете им, что не нужно ожидать при этом легкого пути, что необходимо время для достижения прежнего комфорта, потому что есть различия при сексуальной жизни в условиях трезвости. Вы убеждаете их, что постепенно все станет на свои места. И вы верите: это что-то значит для них, потому что верите, что они смогут это сделать.

Женщина-алкоголик, которая быстро глотает свое шерри, доставая его из кухонного буфета, находится с медицинской точки зрения в такой же опасности, как и женщина-алкоголик, получающая свое пойло в простом баре. Хотя, философски рассуждая, женщина в баре быстрее потеряет свою репутацию среди публики вместе со своей печенью. Потому что разный подход к женщине и мужчине еще существует. Если мужчина идет в бар, выпивает, смотрит футбол, говорит пошлости другим мужчинам, никто ничего плохого об этом не думает. Если же женщина идет в бар, это чревато неприятностями.

Французская писательница Симона де Бовуар провозгласила в своей книге «Второй пол», что женские характерологические черты приобретаются в процессе социальной жизни. «Никто не родится женщиной, а становится ею,— говорит она.— Это цивилизация создает существо, среднее между мужчиной и евнухом, которое называется женщиной».

Согласны вы с этим или нет, но безусловная правда заключается в том, что нашей цивилизации неприятно признать женское пьянство, для нашей цивилизации является совершенной новостью представление о том, что женский алкоголизм требует специального внимания. Не только работодатели и обеспокоенные мужья повернуты спинами к факту женского алкоголизма, но и врачи.

Мюриел Зинк: Я пошла к своему врачу и сказала: «Думаю, что я алкоголик». А он ответил: «Мюриел, что вы придумаете в следующий раз? Наверное, что вы святой будда?» Масса профессионалов-медиков видели так много бесчестия в алкоголизме, что в их представлении женщина, которая пьет, позорит материнство, семейный яблочный пирог и всю Америку.

Мой муж был того же мнения. Если я напивалась, он тут же старался найти оправдания: «Луиза действительно выпила лишнее». Или: «Ты была очень уставшей». Или: «Это было недоброкачественное вино». Или: «Ты должна была получше поесть».

Подруга из Нью-Йорка, которая бросила пить, приехала в гости, и возле нашего бассейна я подала ей холодный чай, потому что хотела избавить ее от соблазна. Другая гостья, жена директора кинотеатра, сказала ей: «Вы должны попробовать этот коктейль, он совершенно сказочный». Моя подруга ответила: «Нет, благодарю вас, холодный чай — как раз то, что надо». Но директорская жена продолжала кудахтать про коктейль: «Туда положили что-то такое, что придает ему вкус миндаля». Наконец моя подруга не выдержала: «Нет, благодарю вас, я не пью, я алкоголик».

Мне было ужасно неприятно, я отвела подругу в сторону и стала извиняться за директорскую жену, а она сказала: «Милая, все в порядке. Трудно скрыть перед каждым, что я алкоголик». А я подумала, боже, в своем ли она уме!

Но именно она оказалась настоящим другом, когда я наконец поняла, что у меня та же проблема. «Думаю, я алкоголик»,— сказала я. Она не заметила, что это требует длительной проверки и т. д. Она сказала: «Ну что же, милая, пусть это тебя не стесняет. Знаешь, мы получаем то, что нам нужно, когда нам это нужно».

Иногда то, что особенно нужно женщине, так это помощь другой женщины. Больная из Центра вспоминала: «Я бродила в страхе, а потом обнаружила, что многие женщины так же боятся, как и я. И мне стало легче. Это было как в песне: „Робкий, держись за мою робкую руку"».

Один хорошо известный артист описал выздоровление как «вступление в огромный клуб. Выздоровление является уникальным процессом, и люди, которые успешно выздоравливают, образуют товарищество, это создает небольшое преимущество перед «нормальными» людьми. Но невозможно выкарабкаться без этой поддержки».

Товарищество выздоровевших женщин преодолело все барьеры. Я прочитала письменное свидетельство женщины, которая назвала себя Лулу Ф., в книге под названием «Женщина, как Вы». «Даже теперь, когда я хожу на собрания,— пишет она,— я нечасто вижу там чернокожих людей, если я не привожу их с собой. Но это меня не волнует. Я говорю и делюсь со всеми точно так же, потому что в работе «Анонимных алкоголиков» не имеет значения цвет вашей кожи. Меня никогда не учили быть предубежденной, но если вы ищете предлог, чтобы не лечиться, то первое оправдание чернокожего человека заключается в том, что «он не может быть наравне и в тех же отношениях с белыми людьми». Однажды я слушала выступление Бетти Форд, и мы чувствовали все точно так же, как она. У нее просто больше денег, чем у меня. Слава Богу, что у меня их не было, иначе я бы уже умерла».

Большинство женщин-алкоголичек чувствуют «точно так же, как она». Мы чувствуем себя виноватыми, потому что не в состоянии исполнить ту роль, которую общество возложило на нас, мы чувствуем себя подавленными из-за нашей слабости и неспособности обходиться без определенных веществ, мы чувствуем злость, потому что мы теряем контроль над нашими жизнями. Болезнь влияет на женщин быстрее и более интенсивно, так что, когда мы наконец ищем помощь — а мы отказываемся от лечения гораздо дольше, чем мужчины,— мы оказываемся более ослабленными и физически и эмоционально. Как только мы заканчиваем лечение, нам сразу же требуется интенсивная поддержка. Но надо хорошо усвоить, что, где бы мы ни были, рядом всегда должна быть другая женщина, которая все поймет.

В течение долгого времени, несмотря на мой изначальный интерес к женскому вопросу, женщины всегда играли в моей жизни вторые роли. У меня были подруги и в школе, и когда я начала работать, но, как большинство молодых женщин, я предпочитала находиться в обществе мужчин. Позднее знакомые женщины являлись более или менее придатками мужчин, которые были друзьями моего мужа. Мы находились с мужчинами и очень мало делились своей жизнью друг с другом.

Во время моего лечения и в период выздоровления я поняла, что женщины удивительны и неповторимы. Каждая из нас уникальна и иногда загадочно-самобытна. И я вспоминаю об этом каждый раз, когда иду в Центр и говорю с больными женщинами.

Одна из таких пациенток, мой друг, получившая лечение в прошлом году, дала мне свой дневник и сказала, что я могу использовать его по своему усмотрению. Мы обе подумали, что несколько страниц из этого дневника могут дать читателю представление, только схематичное, конечно, об ощущениях больной в первые дни лечения. Она жила в западном холле.

Глава 11.

Девять вечера. Постель. Книга «Письма В. Вулфа». Огни погашены, полудрема. Никаких снотворных. Ночь проходит в черном шифоне.
Джеймс Шайлер

Понедельник. Вотчина Бетти. Так они называют Центр. Я прочитала в журнале «Парад», что этот реабилитационный центр состоит из отделений, которые переполнены «роскошными современными приспособлениями». Это верно. Но среди роскошных современных приспособлений вы лично вообще не имеете ничего. Приходит человек и отбирает у вас фен для волос, чтобы вы, не дай бог, не спрятали там наркотики. Они отбирают также витамины в таблетках и аспирин и, конечно, все, что сильнее аспирина, что вы по глупости взяли с собой.

Пришла поздно, почти в 4 часа пополудни, встретила свою соседку по палате. У малышки свеженькое личико, но она принимает наркотики с двенадцати лет. Много горечи. Она старшая по нашему отделению и как раз сейчас крикнула снаружи: «В круг!» Интересно, что это значит? А это значит, что перед ужином и перед любым другим мероприятием мы — все двадцать больных отделения — выходим через парадную дверь, образуем большой круг, положив руки на плечи друг друга, и произносим молитву мудрости.

Ужин в 17 часов 10 минут, так рано, что удивляюсь, когда у них обед. Кафетерий большой и светлый, две женщины пригласили меня сесть с ними. Я заметила, что мужчины из северного холла сидят вместе. Я поняла, что женский холл и мужской не смешиваются. Вы не только не едите с мужчинами, вам не рекомендуется сидеть с ними на лекциях или прогуливаться вечером. Компанейщина не позволяется. Сегодня появилась новая девушка. Не такая нервная, как я, или, может быть, она и нервная, но играет комедию. Она говорит, что была шокирована, когда у нее отобрали полоскание для рта и духи. А после этого консультант сказал: «Пойдем, Ева, я проведу тебя в твою комнату, ты будешь в „карьере"». Так они называют четырехместную палату. «Они думают, я собираюсь выпить свои духи,— сказала она.— И еще спать в «карьере». Да они ненормальнее меня». После ужина лекция Джона Шварцлоса, который здесь руководит. Он говорит нам, что 85—90 процентов людей в Соединенных Штатах, которым требуется лечение, никогда его не получат.

  • Разве им не поможет семья? Нет, семья отрицает алкоголизм так же упорно, как и сам больной.
  • Разве им не помогут врачи? Нет, они не обучены диагностике и лечению наркомании так же, как ремонту автомобиля.
  • Ну а как же ваш священник? Нет, для него более привычно отпустить ваш грех и сказать, что если вы будете ходить в церковь, то не погибнете.

Вернувшись в свою комнату, я думала записать мои дневные ощущения в блокнот, чтобы на следующее утро представить их моему консультанту. Но нам дали читать так много книг, так много вопросников для заполнения, тем для обдумывания, что не знаю, успею ли я выполнить и письменное задание. А я хочу вести этот дневник, просто чтобы помнить, что видела, слышала и чувствовала, когда была здесь.

«Ощущения» здесь большое дело. Нужно быть человеком, не способным выразить вообще никакие ощущения, потому что набор анкет, которыми нас снабжают, включает целый список слов на выбор для выражения ощущений. Например, для чувства «злость» нам предлагают эпитеты —«презрительная», «упорная», «раздражающая», «сердитая» и, могу поклясться, еще не менее двадцати четырех!

Ну, я-то испытываю сердитую злость. Но, думаю, только потому, что я очень устала за этот длинный день и подавлена от сознания того, сколько я еще должна прочитать, а завтра, надеюсь, будет более приятно. Женщины этого отделения милы друг с другом, и чувствуется товарищество и масса висельного юмора.

Я нервничаю, потому что мне завтра надо пройти врачебный осмотр, а я всегда очень стесняюсь. Вторник. Вас будят ни свет ни заря. Завтрак в 7.20, затем вы должны гулять почти час, а потом лекция. Три лекции в день — утром, днем и вечером. У меня жутко болела голова, и я пошла к сестре попросить таблетку — любую таблетку. Мне отказали. Во всяком случае, я прошла врачебный осмотр (он был очень тщательным, таким тщательным, что пропустила лекцию в 9 утра), а в 10— групповая терапия.

В члены моей группы входят «стильная доска», худосочная рыжая и леди среднего возраста со сломанной рукой, которая утверждает, что она не алкоголик. Еще одна интеллектуалка, чьи выражения внушают трепет, и женщина, которая кажется такой королевой, что я никакими силами, как ни пытаюсь, не могу представить ее пьяной.

Мы обсуждаем наши пристрастия. Интеллектуалка говорит, что она всегда держит флягу в своем кабинете, королева говорит, что она всегда имеет бренди в своей машине; худосочная говорит, что она постоянно ищет, где бы поживиться. «Сломанная рука» остается важной: «Это не относится ко мне, я вообще не пью в течение дня».

Наш консультант, деликатная женщина, спрашивает «сломанную руку», почему она так упорно отказывается: «Ваша семья поместила вас сюда, потому что они любят вас, и они говорят, что вы выпиваете раз пять за день и принимаете снотворные таблетки». На «сломанную руку» это не производит никакого впечатления. «Все, что они говорят, не является абсолютной правдой. Да, я принимала снотворное, да, я выпивала два глотка виски каждый вечер. Но я не мочилась в постели, и меня не нужно было поднимать с пола».— «Вы боретесь с чем-то,— сказала консультант.— Хватит бороться, сдавайтесь!»

Эта консультант восхитительна. Очень светлокожая, одета в блузку с оборочками, но никаких оборочек в том, как она вцепляется и заставляет каждую больную встать на правильную позицию, вежливо, но прямолинейно; ее глаза — как лазер. Она отметила, что в первый год ее консультирования все было, как в пословице — либо пан, либо пропал: «Я так была поглощена своими больными, могла быть с ними двадцать четыре часа в сутки. Теперь у меня вокруг что-то вроде завесы». Она говорит, что мы все, кто принимает алкоголь, чтобы быстро снять напряжение, должны быть способны пройти через боль и страх.

Это волнующий день. Я до сих пор не могу поверить, что так быстро начинаешь заботиться о двадцати чужих тебе людях. Вы вливаетесь в связку, это почти мистика, это происходит по сути дела в течение нескольких часов.

Время от времени Центр приглашает на собрания «Анонимных алкоголиков». В начале собрания они обходят лекционный зал и каждый называет свое имя: «Я такая-то. Я алкоголик», «Я такой-то, я наркоман и алкоголик». Всякие. Когда они подошли к «сломанной руке», она посмотрела радостно и сказала: «Я такая-то, я не алкоголик. Пока еще».

Один парень встал и сообщил: «Кокаин любит меня». Другой больной поднялся и сказал, что боится, когда вернется на работу — а он работает в больнице,— ему не доверят ключи от шкафа с наркотиками. А я сидела и думала: «Ну, не дай бог доверить».

Один мужчина, который пил сорок лет, говорил, что не хотел идти на лечение до тех пор, пока не опустошит весь свой запас вин: «Никому не достанется мое бренди».

После того как собрание закончилось, одна женщина из нашего отделения заявила: «Я получила такое удовольствие! Уже и не помню, когда я получала такое удовольствие». Как будто бы она была в кино! А мужчина, который вел собрание, посоветовал ей: «Прекрасно, когда вы придете домой, пригласите „Анонимных алкоголиков"».

Моя голова все еще трещит, но я счастлива. Мне нравятся безопасность и прочность, которых не хватало в жизни, и сам процесс. Я действительно, кажется, начинаю любить этих людей. Я заплатила за свою тяжелую работу в течение длительного времени ценой потери личных взаимоотношений. Или, может быть, я сама хотела избежать личных взаимоотношений, исключая виски или таблетки. Я чувствую, что становлюсь человечнее.

Среда. Эти дни были переполнены. Если удавалось на пять минут выйти посидеть на своей террасе или во дворике, который они называют «патио» на итальянский манер, и посмотреть на горы и почувствовать запах деревьев, это переполняло душу. Но такие минуты выпадали редко, во второй половине дня в дополнение к лекциям и упражнениям — иногда аэробика, иногда бассейн — и к изучению книг была еще церемония вручения медалей выпускаемым больным.

Сегодня малышка В. получила свою медаль. Она в моем отделении, но не в группе, и очень мне нравится. Она такая же ненормальная, как и я. Идет в бассейн в трико, чтобы никто не видел ее полных бедер. Завтра она уходит, и все здесь думают, что у нее все будет хорошо. Но она возвращается домой к своему деспоту-мужу, и я беспокоюсь за нее. Я беспокоюсь за свою соседку по палате, хватит ли у нее силы воли удержаться от наркотиков. Не означают ли эти беспокойства, что; может быть, у меня еще есть надежда стать человеком, связанным взаимными узами с другими людьми?

Малышка В. сказала на церемонии вручения медалей, что ей долго казалось, будто консультант ее не любит: он исчезал, когда у нее возникали неприятности. «Я не хотел, чтобы вы слишком на меня опирались,— говорит теперь ее консультант.— Я не хотел, чтобы вы чувствовали во мне что-то магическое, потому что я только такой же алкоголик, как и вы».

Сегодня, впервые с тех пор как «сломанная рука» поступила в Центр, она не отрицала в группе полностью своего алкоголизма. Консультант спросила: «Что вы думаете о лечении здесь?» И она ответила: «Кое-что очень мило».

Четверг. Кокаинисты должны купаться в бассейне ночью. Они гиперреактивны, и ночное купание успокаивает их. Есть определенное количество невропатов среди людей, которые хотели бы тоже купаться ночью, но, так как они просто старые алкоголики, им не разрешают.

Было несколько интересных вещей, которые я услышала на лекциях в эти четыре дня: чувства стыда и вины различны. Стыд означает — я плохой человек. Вина означает — я совершил плохой поступок. (Я как раз работаю над этим.) Депрессия — это злость, направленная внутрь человека, и может вызвать развитие артрита, простуды, гриппа, рака, стенокардии.

Доктор Вест, здешний главный врач, прочитал лекцию о личности алкоголика. Он сказал, что алкоголики малоустойчивы к неприятностям, они легкоранимы, они замкнуты. «Вы должны вырваться, рискнуть»,— говорил он. Еще он сказал, что не существует такой вещи, как возвращение к ограниченному количеству алкоголя и наркотиков. «Если однажды, например через пятнадцать лет, вы увидите пьяного и скажете: «О, какой ужас! Я-то теперь уже больше не такой!», то это будет неправда. Вы только больше не делаете этого».

Он сказал нам, что для духовного здоровья имеют значение две вещи: первая — вы должны иметь чувство собственного достоинства и вторая — вы должны, по крайней мере с одним другим человеком, быть откровенным и открытым без всяких условностей. Если вам не удается вьшолнить хотя бы одно из этих условий, вы духовно больной человек. Конец беседы доктор Вест подсластил, сказав: «После выздоровления вы все будете чертовски привлекательны».

Мы здесь очень заняты. У нас совершенно нет времени читать газеты, смотреть телевизор, слушать музыку. Нас заставляют проводить каждую минуту по возможности во взаимодействии друг с другом, потому что люди с пагубными привычками это эгоистичные младенцы, которых нужно активно направлять на внимательное отношение к другим людям.

Прежде чем вы закончите лечение, вам предлагают написать автобиографию, а затем собирают вашу терапевтическую группу в гостиной и читают ее всем. Гостиная очень красивая, там удобные стулья, цветы, большой камин, в двух шагах кофеварка, холодные напитки и фрукты, но вот уже три вечера, прежде чем пригласить в гостиную слушателей, я изучаю «Интеллектуальную тренировку». Кажется, что так страшно поделиться своими постыдными секретами с другими, потому что они будут слушать с болезненным любопытством, а потом разнесут эти новости по всему городу. Но вдруг вы обнаруживаете, что не удается даже зазвать их послушать вас. Это меня поразило.

Каждый к вечеру полностью истощен, а кроме того, у всех есть задания заполнить анкеты. Если вы в состоянии бодрствовать после девяти вечера, вы будете в гордом одиночестве. Даже люди, которые обычно принимают снотворные таблетки, мертвецким сном засыпают без них.

Пятница. Консультант из вечерней смены дал мне задание. Я должна поделиться историей своей болезни с шестью такими же больными и попросить их сделать то же самое. Мне нужно было описать вещества, которые я принимала в течение жизни, их количество, как часто я их принимала, сравнить это с прошлым моих напарников и описать душевное состояние после этого задания. Я смогла выловить только четырех больных. (Неужели только четыре человека хотят послушать о той ночи, когда мне промывали желудок?) Но я написала свою грустную сагу, и, когда мы все высказались, было ясно, что я нисколько не отличаюсь ни от одного из этих четырех. Я очень боялась, у меня был комплекс неполноценности, я хотела быть обожаемой, а наркотики и вино давали мне ощущение большей уверенности и большей привлекательности. Когда я вернулась в нашу комнату, моя сострадательная соседка принесла мне плитку шоколада. Фантастически вкусно. Я чувствовала большое удовольствие.

Сегодня в группе была интеллектуальная игра «горячее место». Все члены группы говорят одной больной о том, что она мелодраматична, рассудочна, может подтасовывать факты, прощать себя, своевольна, любит пожалеть себя, злая, агрессивная, но при этом и модная, и талантливая, и привлекательная. Она соглашается со всем этим и говорит, что принимала наркотики, чтобы «усмирить свое бешенство». Она не должна говорить ни с кем в течение 24 часов. Ни слова, ни с кем. У нее на шее висело объявление, предупреждавшее о том, чтобы никто с ней не заговаривал.

«При выздоровлении,— сказала консультант,— мы должны смотреть на вещи просто: если по возвращении домой вы безупречно делаете первый шаг «Анонимных алкоголиков», вы не должны пить или снова принимать наркотики».

Увы, это здесь легко рассуждать о своем бессилии против наркотиков, о том, что ваша жизнь не поддается контролю; это легко, потому что здесь вы защищены, а вот дома это не так просто.

В течение этой недели у меня были собеседования с психологом и священником. Священник сказал, что он здесь не для того, чтобы проповедовать людям, а чтобы помочь им постичь духовность лечебной программы и найти силу вне себя. Он выздоравливающий алкоголик, ему потребовалось много времени, пока он понял свое состояние, потому что трудно было поставить диагноз. «У меня не было развода, я не бросал детей, я не был скандальным бродягой, которого постоянно задерживали». Распознавание наркомании — это загадка. Трудно отождествлять себя с другими.

На одном собрании женщина заявила: «Это звучит снобистски, но я не отождествляю себя с пьющими деревенскими женщинами, горланящими из-за того, что корова перевернула бадью с молоком». А наш консультант сказала: «Постарайтесь сравнить свои ощущения и их, а не себя с ними самими. Разве нельзя сравнить ваше разочарование? Разбитые надежды?»

Вечером собрались питомцы Центра Бетти Форд для дискуссии в лекционном зале. Первый выступающий рассказал, что он решился на лечение, чтобы сохранить свою семейную жизнь. Но это, конечно, было совсем не так, как показывают в телевизионных программах. «Джон, не слишком ли много ты пьешь?»—«Да, дорогая, но теперь все в порядке, я записался на лечение в Центр Бетти Форд». Черта с два!

Один бывший больной — кожа да кости, весил еще на двадцать фунтов меньше, когда употреблял наркотики,— говорил о том, что выздоравливающие не должны окунаться в эмоциональные взаимоотношения с другими людьми, потому что еще недостаточно крепки. И продолжал говорить очень много об этом тонком предмете, пожалуй, больше, чем требуется. Ну и неделя. Игры, упражнения, уроки, уроки, уроки. Проповеди.

Следующую неделю я планирую быть сильнее, проворнее и, может быть, буду лучше понимать вещи, о которых мне говорят. Я спросила одну леди среднего возраста, почему она приехала на лечение сюда, а не в какой-нибудь другой центр. Она ответила, что из-за миссис Форд. «Я однажды слушала выступление Бетти Форд, и в выражении ее лица было так много ясности и покоя, что думала, если и я смогу иметь такое же выражение лица, то буду счастлива».

Сегодня я недолго разговаривала с миссис Форд — она приходила беседовать с больными,— и я передала ей слова этой женщины, думала, это ей будет приятно. «Эта женщина не знает, какой долгий путь прошла я до этого выражения лица»,— ответила миссис Форд.

Глава 12.

Независимость? Это предрассудок среднего класса. Мы все зависимы друг от друга, каждый живущий на земле.
Джордж Бернард Шоу

Никакого выражения ясности и покоя у меня не было, когда я вернулась домой после лечения. Я должна была бороться ежедневно и ежечасно, чтобы добиться устойчивости. Мы все должны это делать. И это можно сделать.

Очень трудно человеку, зависимому от химических веществ, поверить, что существует жизнь без них. Любой из тех, кто пытался бросить пить или принимать наркотики хоть один день или даже несколько часов и в результате бился в ознобе с искаженным лицом или страдал от чувства надвигающегося судного часа, конечно, думает, что ни за что не сможет этого сделать. Вы можете это сделать. Но вам будет легче, если вы будете при этом не одни.

Катерина Анна Портер в эссе, которое она написала еще в 1951 году, говорит о роскоши общения «между мужчиной и женщиной, которые являются нежными любовниками, верными друзьями и хорошими родителями. Они принадлежат друг другу и своим детям, а их дети принадлежат им. Их связывают кровные узы и могут связывать до самого конца».

Пышно написанная, но в сущности простая вещь. Принадлежать кому-то — это необходимость для большинства из нас, обыкновенных людей. И при выздоровлении вы снова начинаете принадлежать кому-то, вы вырываетесь из изоляции, в которой жили со своим зельем и для него, и соединяетесь со всем миром. Но вы должны понимать, что принадлежать кому-то не означает находиться в его собственности. Вот мои дети.

Они свободны. Теперь я не пытаюсь контролировать своих детей. У них своя жизнь, и, чем они занимаются, это их дело. Я пытаюсь не вмешиваться до тех пор, пока меня не просят. Я их вырастила и отпустила. И чем больше вы дадите им свободы, тем больше вы любите их просто за то, что они есть, и тем больше они любят вас за то, что вы просто есть.

Джек Форд: Меня никогда особенно не тянуло домой. И я считал, что это мой собственный недостаток, это зависит от меня. Но совершенно очевидно, что теперь мне очень приятно быть дома. Я чувствую себя ближе к матери. Кроме того, я думаю, что ее выздоровление послужило для всех нас большим уроком, что ничего нет в жизни безнадежного, надо только поворачиваться смело лицом к любым неприятностям, которые случаются в жизни. Мамино несчастье было в сто раз хуже для нее самой, чем для семьи. Но сейчас она стала совершенно другим человеком. Она смотрит вперед, пытаясь при этом жить каждым днем, и какие бы неприятности ни возникали, они не повергают ее в уныние. Вы знаете, как некоторые люди только и считают свою жизнь от одной неприятности до другой, вместо того чтобы рассматривать ее от одной радости до другой? По-моему, в этом главная перемена, которая произошла в маме. Я думаю, она и я, мы оба сверхчувствительны. Мы можем казаться очень радостными и откровенными, но у нас есть стремление скрывать многое в себе. Это мучительно, и, мне кажется, маме удалось освободиться от него. Иногда я надеюсь, что и мне удастся повторить ее успех.

Майк Форд: Я потрясен тем, как изменилась мама. В период алкоголизма она была очень замкнута, чрезвычайно чувствительна к тому, что вы говорите, что вы делаете или не делаете. Для нее все было сосредоточено на собственном благополучии. Ее, по существу, не интересовали нужды других людей. Теперь все изменилось. И что особенно примечательно, теперь у меня есть человек, который пишет письма, звонит, интересуется, как идут у нас дела. Она очень внимательна, очень тревожится, все ли в порядке у нас в жизни. Гейл и я говорили как-то об этом, и у нас такое впечатление, что она совершенно другой человек. Такое ощущение, как будто только теперь я узнаю свою мать. Я думаю, это настоящее чудо, что ее жизнь так изменилась. Недавно она приезжала в Уэйк-Форест университет, где я работаю, чтобы прочитать лекцию по случаю актового дня по программе ученого совета. Она проделала очень большую подготовительную работу, чтобы сказать нечто такое, что было бы от сердца и в то же время вызвало интерес университетского коллектива. Собралось огромное число людей, больше двух тысяч,— студенты, преподаватели, люди со стороны.

Интересно, что в аудитории были сотни женщин, которые смотрели на маму в поисках надежды и мужества. Я знаю это, потому что получил тогда массу записок, а затем было много писем и телефонных звонков. Многие из этих женщин прошли лечение по поводу рака или AL, и они пришли послушать ее. А я сидел в первом ряду и, когда она начала говорить, испытал такое эмоциональное потрясение, которого я не переживал со времени ее принудительного обследования. Я смотрел на женщину, которая была моей матерью, и думал про себя: восемь — десять лет тому назад она ни за что не могла бы сделать то, что она делает сейчас.

А то, что она делала, было сугубо личным выражением ощущения исцеления, которое постепенно вовлекает тело, мозг и душу. Она считала, что ей помогал Бог. Она рассказывала о своем паломничестве, о своей борьбе, о том, как опустилась совсем на дно и встретилась лицом к лицу со смертью и как милостью Божьей вырвалась к свету. И это не только медицинское или физическое превращение в связи с тем, что она не принимает алкоголь и наркотики и чувствует себя лучше, а это духовное и эмоциональное перерождение. Она снова способна любить себя, способна любить свою семью, способна духовно переживать любовь Бога и быть полезной себе и ему.

Это был такой мощный призыв. Мне это представлялось совершенным циклом излечения. Она, бывшая больная, говорила теперь здесь слова огромной надежды и мужества многим другим людям, которые стремились выздороветь изо всех сил.

Стив Форд: Я не могу представить себе нашу семью, если бы мы этого не сделали. Было бы ужасно, если бы нам пришлось вернуться к прошлому, зная, как все замечательно теперь. Не может быть семьи, если один человек потерян. Все равно как нельзя провести игру, если не хватает игрока. Не получится. Наверное, все же мы могли бы так и остаться в неведении всю оставшуюся жизнь, но что-то заставило нас захотеть изменений, а потом уже мамина сила воли вытащила нас из омута.

Она никогда не была плохим человеком. Она всегда хотела быть хорошей матерью, но, я думаю, бывали периоды, когда выпивка заслоняла все. Иногда она была не способна действовать как мыслящее существо, и мы, дети, пользовались этим, чтобы избежать наказания за свои мелкие шалости.

Кто-то спросил меня, виню ли я каким-то образом своего отца. Нет, не виню. Когда он встретил маму, он был типичным американским парнем, футболистом с юридическим образованием, выпускником привилегированного университета, моряком, статным, красивым, проходящим в Конгресс. Полный порядок! Кому бы не хотелось выйти за него замуж? Об этом можно было только мечтать. Но папа один из тех парней, главная черта которых ответственность. Каждый ощутил на себе это его качество, на него можно полностью положиться. Он никогда, начав дело, не бросает его и считает, что все другие люди должны поступать так же.

После женитьбы папа предполагал быть на государственной службе, и, я думаю, он ожидал, что мама будет поднимать и вести семью и все будет прекрасно на многие долгие годы. Но когда папа стал лидером Палаты представителей, а у мамы начали развиваться неприятности с выпивкой и лекарствами, дело осложнилось. Папа не оглядывался назад. Он упорно шел вперед. Ему надо было работать, и он был уверен, что и она делает свое дело как полагается. У папы было ограниченное видение, он двигался в своем направлении, а мама оказалась вне поля его зрения, не потому, что он не любил ее, а потому, что он не понимал ее.

Он был не из той команды, которая подбирает людей, отставших на марше. Он упорно шел вперед, она спотыкалась, и самое удивительное, что в конце концов он вернулся и спас ее. Он довольно медленно продвигался в своем перевоспитании, прежде чем обнаружил суть проблемы. Мама очень многое сделала сама, но если бы папа не развернулся, не пошел назад и не спас ее... Каждый принял посильное участие в этом деле, но для меня это — восхитительная история любви моих родителей. Не только мои дети любили меня больше после моего выздоровления — мой муж и я никогда еще не были так близки друг другу. Парадоксально то, что именно теперь мы часто бывали в разлуке. Ему всегда приходилось много ездить. Теперь мы оба часто ездили. На 37-й годовщине нашей свадьбы мы завтракали вместе первый раз за неделю, и я сказала: «Ну, может быть, это и хорошо, что у нас все время смена декораций. По крайней мере, в такой обстановке у нас нет времени для смены действующих лиц».

Джерри гораздо деятельнее многих более молодых людей. Он может поиграть в гольф, затем вернуться домой, пообедать, слетать в Нью-Йорк, произнести там речь, поприсутствовать на банкете, вернуться самолетом назад и полететь в Техас в точно назначенное время следующим утром, чтобы принять участие в заседании правления (когда мы поженились, он никогда не считал, что сон имеет какое-то значение, полагая, что 5 часов сна — это просто глупая потеря времени). Иногда я говорю ему: «Я не могу угнаться за тобой, дорогой. Ты должен сменить меня на новую модель». А он отвечает: «Я не хочу новой модели, я счастлив с тобой». Я не знаю, если вам перевалило за шестьдесят восемь, можно ли считать вас за двух по тридцать четыре? Это было бы неплохо.

Мы стали теперь больше уважать друг друга. Я не возражаю против его командировок, потому что он с пониманием относится к моим, и когда мы дома, оба готовы вытянуть ноги и ни один не тянет другого пойти куда-нибудь потанцевать. Иногда расписания поездок играют с нами шутки. Однажды мы оба были в Колумбусе, штат Огайо, в один и тот же день, но жили в разных отелях, потому что были от разных ведомств. Нужно было звонить по телефону, чтобы сказать, как мы скучаем друг без друга. Он всегда звонил мне каждый день, с самого первого момента нашей встречи. Он очень внимательный человек. Но по мере прогрессирования моего выздоровления он тоже прогрессировал. Я уже писала, что в первые дни нашего знакомства он никогда не говорил, что любит меня. Он был слишком законником, таким запрограммированным и способным. Я должна была понять своим сердцем, как он любит, потому что слов не было. Он был амбициозен, напорист, хотел добиться успеха для своей семьи. Я все еще раздумываю иногда, считает ли он, что добился успеха,— он не был никогда сладкоречивым. Теперь я поражаюсь, как он научился выражать свои чувства. Звонит мне с края света:

«Спал шесть часов. Чувствую себя прекрасно. Собираюсь на заседание правления и еще хочу сказать тебе, что я тебя люблю и скучаю».

Джерри Форд: Не только семья любит Бетти. Она гораздо популярнее меня. Многие люди считают, что она могла быть избрана президентом США в 1976 году.

Я часто признаю это после того, как кто-нибудь на банкете поднимается и начинает приветствовать меня цветистыми фразами. Я отвечаю: «Глубоко благодарен за ваши великодушные слова. Мне нужна моральная поддержка. Особенно нужна после церемонии представления меня магистром, проведенной в Южной Калифорнии две недели тому назад. Но прежде чем я расскажу, как он представлял меня, позвольте мне сделать маленький экскурс в прошлое».

Потом я рассказываю о шумных приветствиях Бетти публикой, о нашем втором сыне — Джеке — комментаторе телевидения и подающем надежды политическом деятеле в районе Сан-Диего, о нашем третьем сыне — Стиве — звезде оперы «Юность и неугомонность». В этот момент обычно какая-нибудь молоденькая девушка из аудитории начинает хихикать. Потом я говорю: «Ну, после этого экскурса позвольте мне продолжить рассказ, как этот человек представлял меня. Он поднялся и сказал: «С большим удовольствием я представляю вам мужа Бетти Форд, отца Джека Форда и папу Стива Форда». Так что сегодня я от всего сердца благодарю вас за моральную поддержку».

Если говорить серьезно, Бетти всегда была талантлива. Но открытие Центра всколыхнуло ее особенные способности, которые были скрыты. Она не только достала большую часть денег — она ведущий председатель правления директоров. Я дразню ее за это. Говорю ей, что ревную, потому что она проводит там так много времени, что я чувствую себя заброшенным.

Но нужно понять, что Центр, от самой идеи его создания до успешного функционирования, постоянно дает ей огромное удовлетворение. Особенно когда она видит, как люди приходят совершенно разбитые, а через несколько недель покидают Центр полностью обновленными, здоровыми, энергичными, с вновь открытым будущим.

Бетти очень изменилась. Теперь когда она обращается к аудитории, она уверена, что ее личная судьба интересна людям. Она стала более четко и убедительно говорить. Она всегда хорошо говорила, но теперь, если она рассказывала о своем выздоровлении или о проблеме алкоголизма, она становилась профессиональным оратором и под большим впечатлением оставался каждый, включая меня.

Она чрезвычайно разумный партнер в повседневной жизни. Когда я говорю: «Мы должны сделать то-то или то-то», она обязательно хочет знать почему, задает уйму вопросов. И это более равноправные отношения, чем обычно бывают в семье. Как-то меня спросили, не устаю ли я от разговоров Бетти об алкоголизме. Я ответил: нет, нисколько. Я думаю, это полезно для людей и полезно для нее. У нее огромная аудитория в стране. Еду ли я в Теннесси или в Таллагас, ко мне подходят женщины и говорят: «Я бы, конечно, хотела видеть здесь Бетти. Где она?» И я должен называть им Соленое озеро или Мидленд, Техас или что-то еще, где она бывает.

По мере ее выздоровления я сам становился здоровее. Через год совершенно перестал употреблять алкоголь. Понял, что, в сущности, это никогда не доставляло мне удовольствия. Это просто вредная социальная привычка. Для меня бросить пить было относительно легко. Я не хотел пить один, стремился немного сбросить вес, не особенно-то любил вино и понимал, как это благотворно для нее. Мне было бы гораздо тяжелее бросить курить трубку.

Трубка не беда. Действительная его слабость — сладкое. Когда он пытался сбросить вес, он говорил: «Я откажусь от мартини скорее, чем от мороженого». Это вам не разговоры алкоголика! Мы никогда не отказывались держать в доме вино, как это делают некоторые люди. Но мы отказались держать в доме различные лекарства, потому что любое лекарство, влияющее на настроение, или наркотик были для меня более соблазнительными, чем алкоголь. Если у меня сильно болела шея, спина или суставы, я бы не подумала пойти и выпить. Но лекарства так успокаивали. Я знала, они могли принести облегчение, а также чувство эйфории, ощущение, что ничего плохого не случится и что даже если сгорит дом, все равно все будет о'кей, потому что кто-то как-то все уладит.

Я знаю, что боли тоже могут быть чисто эмоциональными, а лекарство есть лекарство, алкоголь так же может влиять на настроение, как и транквилизатор, но я больше боялась препаратов, боялась, что начну принимать их и втянусь. (После того как я была трезвенницей три года, Джой Круз сказал: «Ну, Бетти, может быть, я возвращу вам таблетки, которые мы изъяли из вашей аптечки, и дам вам взглянуть на них». А я ответила: «Хорошо, только подождите еще недолго, потому что их было так много и мне нужно пойти на рынок и нанять телегу у лавочника, чтобы вывезти их».)

Вспоминаю, когда мы начали эту книгу, моя дочь Сьюзен сказала: «Вы могли сделать целую главу о выздоровлении семьи». И я призадумалась над этим. Вы причиняете боль своей семье, когда вы больны, а когда выздоравливаете, с вами выздоравливает и семья. Если повезет, их раны исчезнут вместе с вашими. Но не всегда это происходит вместе. Сьюзен, сделавшая так много, чтобы помочь мне, не была вполне довольна матерью, которая появилась после лечения.

Сьюзен Форд: Я сразу увидела, как она изменилась, но сначала мне это нисколько не понравилось. Я не могла это вынести. По каждому поводу она была начеку, по каждому поводу: «Куда ты собираешься? С кем? Когда ты вернешься?» А мне нравилось, что в прошлом она не обращала на это внимания, так зачем же сейчас так вмешивается?

Это все равно что наблюдать, как распускается роза. Красиво, конечно, но утомительно. У меня было ощущение, что после того, как все сделано, она снова собирается властвовать. Теперь все прекрасно. Мы можем быть честными друг с другом и не причинять друг другу боли. Я могу говорить ей вещи, которые никогда не могла бы сказать раньше, и они не раздражают ее, она их понимает. Ей интересно мое мнение и мнение всех членов семьи. Она обратилась к нам, к детям, когда впервые заговорили о присвоении ее имени Центру. Она спросила: «Вы хотите, чтобы Центр был назван моим именем?» Мы ответили, что здесь нет проблемы. «Но после моей смерти я хочу, чтобы один из вас всегда участвовал в правлении. А ваши дети будут ведь расти с бабушкой, чьим именем названа больница для алкоголиков. Это не волнует вас? Потому что, если вам это неприятно, я не дам согласия». Мы долго обсуждали этот вопрос.

Я обратилась к семье, прежде чем дать согласие появиться во всех этих телевизионных шоу, когда открывался Центр. Сказала: &lalaquo;Я не собираюсь ничего этого делать, если вы этого не хотите, потому что я никого не хочу смущать». Дети ответили, что они гордятся моей работой. «Мы видим тебя теперь здоровой, и если это поможет другим людям и ты хочешь это сделать, ты, конечно, можешь это делать».

Оглядываясь теперь назад, я не думаю, что у моего мужа или у мальчиков было такое же чувство злости, как у Сьюзен. Это она спасла меня, но именно она больше всех чувствовала обиду и унижение из-за моей болезни. Всегда. Начиная с того времени, когда она была маленькой и не знала, что же со мной происходит, почему я так эмоционально взрываюсь и выхожу из равновесия. Она тогда не понимала, что я алкоголик, она думала, что я сумасшедшая, и не хотела иметь психически ненормальную мать.

После замужества они с Чаком жили в Хантингтон-Бич и поселились всего в двух кварталах от Пэт Бенедикт. Пэт оказала большую помощь Сьюзен в связи с моими проблемами. Мэри Белл однажды рассказала мне, что она ходила на собрание группы поддержки для семей алкоголиков. «Я могла им только сказать, что они чертовски глупы. Они мирятся с пойлом своих алкоголиков-мужей, а я бы никогда не смирилась с этим. Все равно, сказала она, вы не можете долго ловчить, постепенно ваши дети узнают, что вы потворствуете этому. И другие люди тоже, конечно, узнают правду, но ваши дети вынуждены жить в таких условиях, в то время как другие люди могут просто уйти».

Да, я ловчила со своей семьей, но я не знала другого пути — я не хотела что-то предпринимать. Я спекулировала на их любви и симпатии, пытаясь избежать каких-либо действий. А потом, думаю, Сьюзен уже была сыта по горло всем этим. Семья алкоголика должна рано или поздно пресытиться.

Потребовалось время, чтобы я смогла понять, как я использовала свою семью. Я рассуждала, что ведь никто, кроме меня, не подвергся ни алкоголизму, ни наркомании, я никому не повредила. В те первые дни выздоровления я знала, что собрания с другими выздоравливающими алкоголиками очень важны. Я заставляла себя посещать их и постепенно начала кое-что слышать и кое-что понимать. И все же когда я слушала людей, говорящих о причиненной ими боли, об их злобе, упрямстве, вине, я смущалась, потому что я не могла разделить эти чувства в полной мере. Я не знала этих ощущений, у меня их не было слишком долгое время.

С тех пор как я стала активно заниматься организацией лечения алкоголизма, я узнала, что даже на маленьких детей — шести-, семи-, восьмилетнего возраста — влияет алкоголизм их родителей. Они стыдятся и чувствуют себя виноватыми, удивляются: что же они сделали такого плохого, если их родители пьют? В этом много страдания. Когда мы берем ребенка на лечение вместе с отцом или матерью, мы помогаем ему понять, что это их болезнь, а не вина.

«Анонимные алкоголики» говорят детям, что надо постепенно учиться игнорировать родителя-алкоголика и жить своей собственной жизнью. Это суровый урок. Урок для всех, не только для детей. Мы знали людей — очень приличную пару, посещающую церковь, но жена страдала запоями. Когда у них было приглашение на важный прием, он звонил одной из ее подруг и говорил: «Я хочу зайти за Розой в пять часов. Мы приглашены на прием и ужин. Не можешь ли ты побыть с ней до тех пор?» Подруга проводила с ней целый день, и все были уверены, что Роза не напьется и все будет в порядке для вечернего приема. А если Роза оставалась дома одна и, опьянев, валялась на полу, ее муж тоже знал, что делать в таких случаях. Он, бывало, придет, увидит, перешагнет через нее, посмотрит последние известия, встанет и уйдет куда-нибудь пообедать, а потом вернется домой. К этому времени, возможно, она немножко придет в себя и переберется в постель. Вы не можете отвечать за беспорядочность, которую вносит алкоголик в вашу жизнь.

Когда я вернулась домой из госпиталя в Лонг-Бич, вся моя семья — может быть, кроме Сьюзен,— была в восторге, потому что в их представлении все снова было в порядке. Все они сами побывали в Лонг-Бич на отдельных этапах лечения, но не на специальной семейной программе. В Лонг-Бич жены, мужья, дети алкоголиков бывали, как правило, на терапии вместе со своими родственниками, но не в отдельных группах.

В Центре Бетти Форд члены семьи рассматриваются как пациенты. Вам не дадут сидеть кружком и скулить, как у себя дома, какое это позорное дело жить с таким человеком столько лет. У нас вы должны говорить о себе, о том, что вы чувствуете, и иногда оказывается, что, может быть, вы сами-то не совсем приятная личность. Алкоголизм — заболевание семейное. Мы говорим это нашим стационарным больным, и мы говорим это их родителям, их детям и их супругам. Мы бы говорили это и их дядям и тетям. Для каждого очень важно знать, до какой степени болезнь поражает всех вокруг.

В течение четырех — шести недель, когда больной находится на лечении в Центре, мы просим членов семьи тоже провести там пять дней. Иногда они отказываются. Один из них сказал консультанту: «Почему я должен поступать на лечение? У меня же нет вредных привычек».

Они правы. У членов семьи другие проблемы. Их проблема в том, что они приспосабливаются. Они не общаются друг с другом или с больными, им так удобнее. И не понимают, что они тоже больны. Приспособленчество — это болезнь. Это привычка приспособиться к алкоголику. И обычно каждый в семье вынужден быть приспособленцем, чтобы тщательно прикрыться, быть чистеньким. Ваш двадцатичетырехлетний сын арестован? Вы быстро заплатите штраф. Ваш муж напился? Вы просто не пойдете на званый обед.

Это заболевание, это семейный алкоголизм. Это все равно как если бы ваши руки были связаны. Вы не знаете, что делать, и боитесь делать что-нибудь, надеетесь, что, если ничего не будете делать, может быть, все как-то образуется само собой.

«AL это все равно что слон в комнате, а мы при этом делаем вид, что не замечаем» — так описал один из консультантов приспособленчество членов семьи к алкоголику.

Почему мы делаем вид, что не замечаем? Потому что это легко. Мы способные ученики. Знаем, что если говорим прямо в лицо алкоголику о его болезни, получаем яростный отпор, и сразу становится очевидным — любые попытки напрасны. Приспособленцы — сообщники вредных привычек. Как же еще можно назвать человека, который живет с химически зависимыми людьми и только смотрит со стороны на болезнь, понимая, что эти люди не виноваты в ней, не контролируют ее и не могут ее лечить?

Мы говорим людям, которые поступают для семейного лечения, что они должны эмоционально освободиться. Но это может быть очень трудно, потому что человек, который любит и заботится о больном, тоже в своем роде болен. В течение пяти дней терапии не предполагается, что члены семьи пройдут такую же серьезную программу, как и стационарные больные, но они должны научиться держать ситуацию в руках. И именно на этом их просят сконцентрировать свое внимание, это их программа. Им даже не разрешают проводить время со стационарными больными. Они могут поприветствовать друг друга на территории, их приглашают на некоторые лекции, они смотрят те же фильмы, но им предлагается отдельно разрабатывать программу их обновленной жизни.

Для алкоголика первый шаг заключается в признании того, что он сам бессилен перед алкоголем и другими веществами, влияющими на настроение, а его жизнь становится неуправляемой. Для членов семьи первый шаг состоит в том, чтобы понять и принять ощущение бессилия перед вредными привычками и человеком с вредными привычками.

В семейной программе Центра члена семьи заставляют осознать необходимость заботы об алкоголике; способы, которые он должен использовать, чтобы влиять на человека с химическими пристрастиями оскорблением, внушением, молчанием, предъявлением вины, наряду с прикрытием и приспособлением.

Некоторые приспособленцы — мелодраматичные болваны, и, когда алкоголик начинает выздоравливать, возбуждающие сцены исчезают из их жизни. Они жалеют об этом. Есть люди, которые не хотят, чтобы больной поправился.

Многие женщины, разведясь с алкоголиком, возвращаются на круги своя и снова выходят замуж за другого алкоголика. Им нравятся люди, которые, как они думают, нуждаются в их помощи.

А потом появляются дети, и они вовлекаются тоже. Они стесняются и не хотят приводить своих друзей домой после школы. Им стыдно, потому что мама только что отняла у папы бутылки, выругала его и тут же звонит на его работу и объясняет, что он не может прийти, потому что у него грипп, простуда или болят зубы.

Дети видят все эти перипетии любви и ненависти и тоже вступают в действие. Дети алкоголиков играют много ролей. Довольно часто первенец является героем. Он хороший студент, пытается все прикрыть и уладить. Следующая роль — роль козла отпущения, его плохое поведение привлекает внимание (он из тех, кто кончает в полицейском участке, ведет себя вызывающе, из школы его выгоняют, склонен к наркотикам и попыткам самоубийства). Затем бывают добрые гении, которые имеют тенденцию к повышенной активности, квазишуткам, пытаются вытащить семью из неприятностей (и скрывают свои собственные ощущения). И есть потерянные дети, которые просто прячутся у себя в комнате.

Все эти роли взяты из жизни, и все эти дети постоянно озабочены мыслями об алкоголике. Алкоголик управляет всеми, хватает каждого за грудки, испытывая его терпение, выводит семью из равновесия, заставляет всех вертеться вокруг себя, хвастает без конца, пытаясь компенсировать нанесенные разрушения.

Доктор Перш всегда чувствовал, нужно ли брать всю семью на лечение. Даже если больному не нужна помощь, это может дать что-то хорошее. Когда вы учите семью отвлекаться и не позволять алкоголику подавлять всех, вы при этом приносите благо и алкоголику. Потому что раз он уже больше не является центром всеобщего внимания, он говорит: «Ха! Что же это такое?» Он не может теперь хватать каждого за грудки.

Семейная программа во многих отношениях похожа на стационарную. Члены семьи пытаются в группах найти идентичные личности и научиться наилучшим образом жить рядом с алкоголиком. Для того чтобы дать вам представление об изменении ощущений, которые происходят по мере работы над семейной программой, позвольте мне предложить гипотетическую группу, скомпонованную из больных, которых я узнала в течение своего восьмилетнего воздержания от алкоголя.

Первый больной: женщина, которая все еще не может забыть аварию, в которую она попала семь лет тому назад, и злится на мужа, потому что тогда, пьяный, он не сопровождал ее в больницу. Второй больной: женщина, чей ребенок наркоман обвиняет ее в том, что отец бросил семью.

Третий больной: молодой рок-музыкант, его отец находится у нас на стационарном лечении, но он понимает, что и у него есть проблема с наркотиками. «В конце концов, я не могу обвинять своих предков,— говорит он,— это мой крест, и я сам свалял дурака, и никто больше».

Четвертый больной: пожилой джентльмен, он в ужасе от некоторых выражений, которые слышит в своей группе. Он пришел из-за сына — его сын наркоман — постепенно привязался к его товарищам-больным, но «туземный» язык молодежи все же шокирует его. Одна девушка как-то поднялась и сказала: «Ну, я думаю, это важно — называть вещи своими именами». Пожилой джентльмен только покачал головой. «В этой группе,— сказал он,— они не назовут лопату лопатой, они скажут: х...вый совок». При этом он густо покраснел.

Вот в таких отягощенных группах возникают внутренние связи, которые мы наблюдаем и у стационарных больных. Совершенно непостижимо: ведь эти люди не находятся вместе двадцать четыре часа в день.

В Центре Бетти Форд семейная программа так или иначе рассчитана на рабочее время — от девяти до пяти часов. Занятия начинаются после завтрака и заканчиваются перед обедом. Программа очень интенсивная — фильмы, лекции, групповая терапия, а если вы хотите вернуться после ужина, то можете участвовать в собраниях и заседаниях «Анонимных алкоголиков». Местные жители приходят из дома, а большинство иногородних останавливаются в близлежащем мотеле, который предоставляет автобус туда и обратно.

Большая часть процесса обучения членов семьи так же, как и стационарных больных, проходит во время перерывов на отдых. Люди собираются в холле, где предлагаются безалкогольные напитки, кофе, фрукты и пирожные. Толстяки едят сдобное, а худые курят, и все рассказывают друг другу о себе, обнаруживая при этом, как много общего в их историях.

Главное, чему учат семью консультанты, это любить алкоголика, но не его поступки. Недавно очень неохотно на семейное лечение поступила одна женщина. Шесть месяцев назад получил лечение ее муж, но, несмотря на его трезвость в настоящее время, она находилась в озлобленном состоянии. «Он не был, понимаете ли, нежным человеком, когда пил,— говорит она,— и, когда мы бывали вместе, от него вечно пахло алкоголем. Я просто сходила с ума. Мой муж никогда не понимал меня: «Что тебе еще надо? Почему бы тебе не купить себе меховое пальто?» Я вашей программы не понимаю. Все у нас так и продолжалось бы, пока я не сказала своему мужу: с меня хватит. После этого он прошел курс лечения».

Ей объяснили, что когда она это сказала, она перестала приспосабливаться, и это поразило ее. Она никогда не слышала этого слова. В то время, когда муж был на лечении, она отказалась от семейной программы. «Я мирилась с его пьянством все эти годы,— говорила она.— Зачем я должна идти и обнаруживать, что это моя вина или что-нибудь в этом роде?»

Но когда она вернулась домой после курса программы, то очень изменилась: «Я узнала, что мне не нужно быть главной, я узнала, что была не одна».

Иногда накапливается очень много горечи или происходит потеря интереса, и, например, из шести членов семьи только один хочет участвовать в лечении и помогать. У нас лечился летчик, у которого почти не было поддержки, его жена развелась с ним, но его маленький сын пришел на программу. Ему было только шесть или восемь лет, и помню его рисунки аэропланов всех типов, потому что самолеты так много значили в жизни его отца.

В семьях достаточно мрачного юмора. Отец и мать, сын которых находился в Центре в северном холле, говорили: «На Рождество мы подарили ему сертификат в Центр Бетти Форд».

Людей, которые вообще никогда не откровенничали ни с кем, вдруг прорывало во время сеансов семейной терапии, и они изливали накопленную за многие годы боль. «Я ненавижу своего мужа, он пьяница, он не дает мне денег, он говорит, что я неряха, что моя одежда в беспорядке, что я посмешище. Я ужасно зла на мою дочь, потому что она примкнула к религиозной секте и теперь моим любимым внучатам не разрешают праздновать Рождество Христово».

В период семейного лечения люди перестают лишь обсуждать, заумствовать, а начинают чувствовать. Они начинают понимать, что если алкоголик разбивает машину, то нельзя сказать, что это не его вина, а дело в дереве, которое стояло посреди дороги.

Люди, прощающие алкоголиков, лгут сами себе постоянно. Один из наших консультантов придумал такой пример: «Мой дядя — алкоголик. У него была татуировка, и он служил на флоте, поэтому каждый, кто является алкоголиком, должен иметь татуировку и служить на флоте. Моя тетя не была алкоголичкой, потому что у нее не было татуировки и она не служила на флоте. Она умерла в сорок два года от алкогольного цирроза печени, но...» Большинство членов семьи, которые поступают к нам, полагают, что они здесь для поддержки алкоголиков, мы же подчеркиваем, что они здесь для самих себя.

Другой консультант, который работал очень эффективно с детьми, говорит, что первый вопрос, который задают дети, о том, как они могут заставить родителей не принимать наркотики. Они очень стыдятся, что оставляют родителя-алкоголика. «Я не мог видеть его таким, поэтому уходил. Я говорил, что у меня свидание, даже если это свидание было с моей собакой»,— сказал в группе один мальчик и разрыдался, потому что его папа умер и было уже поздно что-то исправить.

Благословенны те семьи, которые помогают вовремя исправить положение.

Я помню, как Майк и Гейл во время моего принудительного обследования говорили, что они хотят, чтобы бабушка их детей была здорова. У меня тогда не было внуков, теперь у меня их пять. У Сьюзен и Чака две девочки, у Майка и Гейл — три. Я приехала на Восток на крестины Ганны Гейл в феврале 1986 года, и мы с Джерри провели пару дней с Майком, Гейл, Сарой, Ребеккой и новым младенцем. И мне пришлось укладывать в постель шестилетнюю Сару. Ее приучили засыпать с песенкой и молитвой, поэтому, когда я спела ей «Христос любит меня», она спросила: «А где молитва?»— «Хорошо,— ответила я.— Обычно я читаю молитву Господу. Позволь мне научить тебя этой молитве». Когда я дошла до «прости нам наши прегрешения», она спросила: «Бабушка, что такое прегрешения?» Пауза. Десять минут я пыталась придумать, как объяснить шестилетнему существу, что такое прегрешения. «Это когда ты поступаешь нечестно по отношению к своим друзьям или одноклассникам и оскорбляешь их чувства,— сказала я.— Потому что тогда ты оскорбляешь чувства Бога».

Через три недели я говорила с Майком по телефону и услышала, что Сара что-то кричит в комнате. Он сказал, что она требует: «Скажи бабуле, что я записала всю информацию о прегрешениях на магнитофон». Сара не собирается оскорблять чувства Бога. Хорошо, если ей удастся избежать этого.

Мне доставляет наслаждение и роль бабушки детей Сьюзен. Я была в Вирджинии в феврале 1986 года, как раз после того, как родилась Хита — второй ребенок Вэнсов. Чак был в командировке. А какая разразилась буря! Она перешла в метель, и мы оказались в снежных заносах. Я не могла выехать домой, где у меня планировались выступления, потому что Вашингтонский аэропорт был закрыт.

Это было замечательное время. Мы приносили дрова, чтобы поддерживать огонь, и было так холодно, что мы с Сьюзен спали вместе. Нас было три поколения — мать, дочь, внучки — в одном доме. Я сделала фотографии трехлетней Тины, лежащей на полу и рисующей цветными мелками. Она ходила со мной в супермаркет, и я готовила еду. Делала мясной рулет, тушила и жарила цыплят. Я снова была матерью, заботящейся о своем ребенке, ребенке, который так мужественно позаботился обо мне. И был этот удивительный новорожденный. Сьюзен и я были счастливы, разделяя любовь и уважение друг к другу. Я думала, мы осознали тогда цикл жизни.

Здоровье семьи, так называет это Сьюзен, может иметь цепную реакцию. Доброжелательность распространяется от одного к другому. И вам не требуется проходить семейную программу в Центре Бетти Форд. Есть много путей к здоровью, иногда решения одного человека быть снова здоровым достаточно, чтобы помочь многим людям вокруг. Майк и Гейл получили первоклассный пример такой ситуации, когда они посетили Центр в марте 1985 года.

Майк Форд: Гейл и я поехали на Запад на конференцию и провели ночь со своими, а потом утром в субботу мама взяла нас в Центр Бетти Форд. Мы не были на открытии Центра — это как раз совпало со временем, когда мы не могли приехать, поэтому мы только впервые увидели Центр. Прошли по этим замечательным отделениям, видели палаты, встречались с персоналом и некоторыми больными, потом вышли и готовы уже были сесть в машину, когда двое детей вылетели прямо к Центру на своих десятискоростных велосипедах. Оказалось, что они из Сан-Диего, у них весенние каникулы и они проехали весь свой путь с рюкзаками за спиной. Одетые в спортивные брюки до колен, они выглядели сильно загорелыми и обветренными после длительного путешествия. Все это походило на паломничество. Они приехали туда, где вылечился их отец, теперь они хотели увидеть это место и испытать его воздействие на себе.

Это были брат и сестра, их отец — бывший алкоголик, и, по правде, сестра тоже была алкоголичкой, и у них дома постоянно происходили ужасные сцены. Они не ожидали увидеть маму и направились прямо к ней, представились и высказали ей свою глубокую благодарность.

«Нам просто необходимо сказать вам, как много вы и это место значат для нашей семьи»,— сказал мальчик, а девочка прервала его: «Мы прошли через ад, мой отец поступил сюда с последней надеждой, он лечился восемь недель, и теперь он не пьет уже год. Он вернулся домой и помог мне вступить в группу «Анонимных алкоголиков». Теперь в нашей семье так много покоя и здоровья, и мы приехали, чтобы сказать, как мы вам благодарны и как мы вас любим».

Гейл и я стояли позади, наблюдая и слушая в изумлении, а дети плакали. Я задыхался от волнения. Мама не знала, что сказать. Мне эта сцена позволила понять чувства множества людей, которые подвергаются влиянию Центра и маминого опыта. Для меня это был волнующий и поучительный момент.

Глава 13.

Ты, роза, смертельно больна, Невидимый червь приполз к тебе ночью, Нашел твое дивное ложе, И темная, тайная страсть Разрушила счастье твое.
Вильям Блейк

Как невидимые черви поедают цветы, так наркотики разрушают людей, как темная, тайная любовь. Я слышала больных, которые говорили: «Кокаин любит меня». Только в 1955 году Американская медицинская ассоциация наконец заявила громко и в печати: «Алкоголизм — это болезнь». И это не было воспринято с бурным восторгом всеми медицинскими учреждениями.

Но я не хочу, чтобы все врачи в Соединенных Штатах сердились на меня, так что позвольте добавить, что и общество в целом, даже еще менее, чем доктора, спешит понять, что алкоголики — больные люди, а не просто те, кто доставляет неприятности.

Джой Круз написал замечательную притчу под названием «Когда смывается клеймо». Вот она в несколько сокращенном виде: «Она уже долго озабочена им. Он ссорится, уходит с работы, потерял свою силу, без причины огрызается на детей, и происходит много еще всяких других отвратительных вещей. Ночью, в постели, он обильно потел и не давал ей спать своим бормотанием и суетой. На следующий день он ничего не помнит. В удобный момент она посылает его к близкому другу и врачу, который отправляет его назад с заключением, что «у него снова грипп».

В другой удобный момент она предъявляет ему свой диагноз, а он взрывается и ударяет ее впервые за все время супружества.

Их дочь помолвлена с молодым человеком из очень известной семьи, и, разумеется, если бы будущие родственники узнали о его болезни, свадьба не состоялась бы. Он не переносит мысль о том, что у него может быть лта болезнь. Такие люди теряют работу, семью, их должны направлять в одно из тех мест, где лечат, но нет никаких средств или страховки, чтобы заплатить за это.

Его босс подошел к нему и сказал, что он обеспокоен его прогулами, снижением показателей работы и увеличением недоразумений с другими сотрудниками. Он обдумывает переезд в другой штат. Когда он особенно раздражен, то старается ни с кем не встречаться и возвращается, только когда восстанавливается самоконтроль. Но появилось все нарастающее истощение. Однажды утром кровать оказалась залитой кровью. Жена немедленно отправила его к врачу, который наконец должен был сказать ему в этом новом, 1911 году, что он страдает прогрессирующим туберкулезом».

Ну не поразительно ли? Физикальные симптомы, социальное клеймо, нежелание врачей говорить правду, но ведь притча Джоя о туберкулезе, а не об алкоголизме... Таким же бедствием, каким был туберкулез в 1911-м, AL стал в тридцатых, сороковых и пятидесятых годах. И сегодня все еще такой в некоторых местах.

Это было в том 1911 году, когда доктор Уильям Ауслер написал, что пока наука смотрит на распространение туберкулеза как на «проблему поведения», это будет сдерживать «малейшую надежду на выздоровление страдающих». На проблему наркомании не только наука смотрит как на проблему поведения, но и некоторые врачи не считают нужным вообще обращать на нее внимание.

Незадолго до Рождества 1985 года нью-йоркская газета «Тайме» опубликовала статью под заголовком «Врачи учатся диагностике алкоголизма». В ней журналистка Надин Брозан писала об одной студентке, бросившей колледж и обратившейся к психиатру по поводу депрессии. Психиатр сказал, что девушка страдает из-за своего очень маленького роста. «Я сказала ему, что выпиваю и курю марихуану и ЛСД, но об этом он вообще не хотел говорить». Бывшая студентка рассказала об этом мисс Брозан.

Через год та же самая девушка пошла к другому психиатру, и он заявил, что у нее просто кризис становления личности. И хотя она откровенно рассказала о своей зависимости от алкоголя и наркотиков, доктор не обратил на это внимания.

Так поступили и несколько других психиатров. Еще шесть лет пропало, и наконец психиатр, чье имя она нашла в телефонной книге, спросил: «У вас проблема с алкоголем?» И направил ее к «Анонимным алкоголикам». Там она и нашла свое исцеление.

Мисс Брозан, взявшая в процессе своего исследования интервью у многих докторов, пишет: «Каменная стена, на которую натолкнулась эта больная,— явление обычное».

Слишком много психиатров и других врачей способствуют вредным привычкам и помогают наркоманам в их образе жизни. Конечно, они не назначают алкоголь, но они выписывают так называемые «лекарства». В основном для женщин. И женщины чаще, чем мужчины, становятся зависимыми от своих докторов и от лекарств, которые им назначают. Женщина думает, что врач может помочь ей как эмоционально, так и физически, и мы любим эти рецепты. Мы проводим много времени в ожидании приема. Одеваемся и идем в приемные врачей, и мы готовы много платить за лекарства и не хотим возвращаться домой без этого маленького белого листочка бумаги, покрытого куриным почерком, в который вложены наши деньги и время.

Позвольте мне воссоздать свою собственную историю общения с медициной. Будучи молодой женой государственного деятеля в Вашингтоне, я начала ежедневно принимать лекарства из-за шейного радикулита. Таблетки снимали боль, а я пестовала четырех неугомонных детей.

Мои дети росли, вместе с ними росло мое пристрастие к таблеткам. Потом я заболела панкреатитом, который тактично был представлен как воспаление желчного пузыря или желудка. За все мои годы в Вашингтоне ни один доктор даже формально ни разу не спросил о моем употреблении или пристрастии к алкоголю. Я никогда не связывала свою выпивку со своим здоровьем. Теперь я думаю, что некоторые доктора предпочитают не знать ничего о химической зависимости и игнорировать значение комбинации алкоголя и таблеток.

У меня была гастрономическая коллекция лекарств — я делала и сама небольшие прописи: если одна таблетка хорошо, то две лучше, а когда я добавляла их в водку, это приводило меня в состояние восхитительной неопределенности, когда все прекрасно и море по колено.

Если, как рассуждает Долорес Хоуп, мои друзья говорили о моей «проблеме» и обращали внимание на то, что мое здоровье расстраивается, я все же не обвиняла себя и списывала всю ответственность на докторов. В течение многих лет врачи выписывали мне таблетки, я о них никогда не расспрашивала. В ранний период моего выздоровления я была зла на всех врачей. Но постепенно, по мере того как начала полнее осознавать свою болезнь, я поняла и свою ответственность. Это мое тело погибало. Это я съедала таблетки и выпивала водку. Я ведь могла сама спросить, что мне дают. Но я этого не делала. Ощущение восхитительной неопределенности было слишком приятным.

Все были достаточно виноватыми — и я сама, и доктора. Они были поколением, которое встретилось впервые с потоком новых, сказочных лекарств, изменяющих настроение. Их не учили лечению и диагностике наркомании, и даже когда они распознавали симптомы, они от них отмахивались. Вредные привычки — уж слишком грязное дело, чтобы заниматься этим и лечить.

Часто такие доктора сердятся на больных, у которых мало силы воли, а многие из них все еще подвержены лицемерию — женщина не может быть алкоголиком, и, разумеется, жена бывшего президента не могла быть замешана в чем-то столь непристойном. Это поколение врачей, которые считали, что легче выписать рецепт для женщины, чем выслушивать ее жалобы и пытаться выискивать их истинные причины. Диагноз на серьезном уровне требует нескольких часов. А эти женщины — нервные штучки, а комната для ожидания полна больных.

Теперь положение не такое плохое, как несколько лет тому назад, потому что много женщин идет в медицину, потому что благодаря телевизору, газетам и журналам публика узнает о химической зависимости, которая охватила страну, и потому что некоторые медицинские институты — назовем два из них — Дортмут и Джон Хоп-кинс — начали сосредоточиваться на обучении лечению AL.

Но этого все же недостаточно. Как можно больше медицинских школ должны открыть курсы, проводить больше исследований, для того чтобы изучить то, что сейчас известно лишь только по отдельным случаям или интуитивно.

Джой Круз — выздоравливающий алкоголик, как и Джим Вест, который стал главным врачом Центра Бетти Форд, после того как Джой ушел работать в другой лечебный центр. Мы жалели о его уходе, но Джой — мечтатель, он всегда в поисках следующего дела. Без него бы Центр Бетти Форд не состоялся. Личный опыт и проникновенность, которые принесли нам Джой Круз и Джим Вест, бесценны, но, по моему мнению, все доктора должны быть обучены распознаванию наркомании, даже если они сами никогда не взяли в руки рюмку.

Джим Вест: По специальности я хирург, но давно, в семидесятых, я также изучал лечение зависимости от химических веществ в отделении психиатрии университета в Чикаго. В то время медицине было мало известно об алкоголизме и наркомании.

AL и соответствующее лечение считались чем-то неудобным для медицинского общества. Оно было не то что против или за, оно просто не понимало этого.

В 1975 году, когда я понял, что сделала со мной химическая зависимость (я бросил пить в 1958 году), я начал разрабатывать программу лечения пьющих врачей для медицинского общества штата Иллинойс. Мы обучали персонал, объясняя, что такое химическая зависимость, а также убеждали в том, что если вы прикрываете пьющего врача, который плохо работает, вы при этом толкаете его на самоубийство. Если вы любите своего собрата-врача, вы должны помочь ему. Это побудит его обследовать других врачей. Наиболее важным, может быть, являлось то, что эта программа служила для защиты больных от пьющих докторов.

В Центре Бетти Форд я читаю для больных три лекции. Они являются концентрацией лучшего из моих лекций, которые я читал студентам-медикам, потому что, я думаю, алкоголики так сообразительны, что мало чего они не могут понять. Наше лечение здесь разносторонне. Мы используем самые последние достижения техники, где бы они ни появлялись, берем все научные данные о химической зависимости, которые можно применить на практике.

Мне кажется, каждому, кто работает здесь, нравится его работа, и это чувство распространяется и на больных. Возникает особое ощущение связи между персоналом Центра и больными, которое может появиться и в других хороших программах, но не существует в других областях медицины. Например, нравилось мне как хирургу это или нет, больной ничего не мог сделать для повышения качества моей работы.

Мы лечим всех одинаково. Суперзвездные типы приводятся в чувство через полчаса, потому что если они смотрят на себя как на что-то исключительное по сравнению с другими членами группы, мы помогаем им найти другое место для лечения, но никогда не приспосабливаемся к ним.

Общность, которая возникает здесь, загадочна, неописуема. Говоря это, я все-таки постараюсь описать ее. Используя психиатрическую терминологию, скажу, что к нам приходят люди в экстремальном дистрессе, они страшно ранимы, а их защитные средства — наркотики — отняты, поэтому границы их «я» отсутствуют, создается ситуация, когда они готовы полюбить каждого. Такая защита и была единственной вещью, оставшейся в их жизненном наборе. А мы уже отобрали их лекарства, потому что мы доверяем человеку, но не доверяем болезни.

По-моему, Центр — это замечательный подарок. Я благословен в своей трезвости, потому что занимаюсь любимой работой. Мне семьдесят два года, и, если бы не было Центра, я бы, наверное, выглядел и работал, как восьмидесятидвухлетний, а я чувствую себя на сорок один.

В Центре проводится полное медицинское обследование. У Джима Веста есть еще три врача, которые ему помогают проводить обследование больных, но сам Джим такой же опытный врач, как и учитель. Он никогда не пытается брать напором в разговоре с больным. Он считает, что алкоголики достаточно умны, чтобы понять все, что он говорит, как бы профессиональна ни была его терминология. Я люблю слушать его лекции. Он говорит, что провел большую часть своей жизни в зеленом облачении хирурга и операционной маске. «Я ремонтировал людей». И продолжает ремонтировать.

Он объясняет больным: «Это заболевание хроническое, эта болезнь первичная. Человек начинает пить не потому, что у него уже есть какое-то заболевание. Он пьет, потому что имеет психологическое повреждение, мы полагаем, что место этого повреждения в мозгу и оно передается генетически».

Он предупреждает, что каждый выздоравливающий алкоголик должен всегда опасаться возможности рецидива пьянства, потому что наши личностные черты похожи «на змею, которая лежит где-то, свернувшись клубком, в темном углу нашего мозга и время от времени, может быть раз в три-четыре года, открывает один глаз, чтобы посмотреть, на страже ли все еще алкоголик».

Каждый больной, который поступает в Центр, проходит врачебное обследование и психологическую оценку, наряду с рентгенологическим исследованием грудной клетки и полным набором лабораторных тестов.

Со временем мы хотим зарезервировать по паре коек в нашем здании для студентов-медиков и, может быть, администраторов других больниц и сестер, чтобы дать им возможность пройти через лечебный процесс, что будет частью их программы обучения. Мы еще только собираемся это сделать, но понимаем, как это важно.

Снова и снова мы видим доказательства в пользу этого. Когда я была в Лонг-Бич, Морская медицинская служба сделала обязательным для всех докторов флота проходить лечение, чтобы они могли распознавать болезнь, когда встречаются с химической зависимостью. Увы, в каждой группе, которая проходила лечение, пара врачей обнаруживала, что они сами являются алкоголиками, и решали пройти лечение как больные. Я думаю, они бы отказались лечиться по собственной воле. Точно так же, как в своей профессиональной деятельности они отказывались диагностировать и посылать на лечение других алкоголиков и наркоманов.

Джим Вест: Последнее исследование («Алкоголизм: наследственная болезнь — NIAA») значительно прояснило представление о том, что „наследственность — главная причина, способствующая AL. Данные этой работы позволяют заключить, что имеются два типа генетической предрасположенности к этой болезни. Один тип — общий AL, а другой — мужской AL.

Общий AL является наиболее обычной формой заболевания. Он поражает как мужчин, так и женщин. Его тяжесть, как считают, определяется факторами воздействия окружающей среды на генетически предрасположенных людей.

Мужской AL — значительно более серьезный тип заболевания, передаваемый от алкоголика-отца к сыну. На него не влияет окружающая среда, и он часто развивается у очень молодых людей.

Предполагают, что 25 процентов мужчин-алкоголиков попадают в эту категорию. В семьях с предрасположенностью к мужскому AL риск AL для дочерей не повышается. Имеются перспективные исследования, в результате которых, видимо, удастся идентифицировать нейрофизиологические и энзиматические маркеры, которые позволят понять генетические основы AL и помогут наметить стратегию профилактики для предрасположенных людей.

Вечная бдительность — цена трезвости.

Алкоголики не могут пить. Это было бы приятно, если бы могли, но не могут. Только разве в фантастических представлениях некоторых лжеэкспертов.

Я ничего не имею против фантазий. Если Джерри приходит в кабинет и говорит: «Сомневаюсь, что твой сын выживет. Ему дважды выстрелили в живот, и он истекает кровью»,— мы можем смеяться, потому что раны Стива в действительности нанесены персонажу Энди Ричард-са в пьесе «Юность и неугомонность», а кровь бутафорная.

Но доктора и другие ученые, которые испытывали свои теории «контролируемой» выпивки на алкоголиках, позорно проваливались в своих доказательствах. Погибло слишком много алкоголиков, которые пытались снова пить. Это не был спектакль, когда, после того как погаснут огни, убитые артисты встают и уходят домой. И все же медицину нельзя обвинять во всех несчастьях алкоголиков.

Мне во многом помогли доктора, когда мы начали организовывать Центр,— Дэн Андерсон, Джой Круз, Стэн Джитлоу, Верн Джонсон, Джой Перш, Макс Шнайдер,— чтобы быть неблагодарной людям этой профессии. Я всегда верила врачам, как и моя семья.

Стив Форд: Знаете, в Лонг-Бич я действительно поверил во врачей и персонал, которые окружили маму, потому что у меня не было никаких медицинских знаний, чтобы судить, насколько серьезно ее заболевание и что она должна делать, чтобы избавиться от него.

Никто из нас не мог судить, насколько серьезным было мое заболевание, никто не знал, что я должна делать, чтобы избавиться от него, но вера Стива была не напрасной. И со времени моего выздоровления я встречала немало других прекрасных врачей, которые помогли многим мужчинам и женщинам освободиться от химической зависимости. Все же, я думаю, еще очень много таких, которым требуется обучение.

В ноябре 1985 года я высказала это мнение целой аудитории врачей. Мы были на конференции в Аннен-бергском Центре Эйзенхауэра, конференция называлась «Алкоголь, наркотики и первичное лечение».

Меня просили выступить, и я выступила. Я рассказала историю своей болезни и о моем опыте общения с врачами. И закончила словами: «Способность врача и его желание распознать симптомы наркомании, поставить диагноз и дать правильные рекомендации для лечения могут спасти человека!» И они слушали. Это я считаю прогрессом.

Глава 14.

Уходит любовь... Но если любовь ниспослана Богом, ей не страшны ни горы, ни реки, ни обрывы: все равно забрезжит в темноте путеводный лучик.
Роберт Пенн Уоррен

Оставив в стороне профессиональные медицинские проблемы, я хочу спросить: знаете ли вы, что AL может поразить каждого? И что доктора, юристы и священники заболевают так же, как и все другие? Все они профессионально должны заботиться о людях, они пытаются спасать людей и берут на себя много человеческих страданий.

Некоторым из них работать крайне тяжело, они проводят ужасные часы, будучи лишь обычными людьми, подверженными ошибкам, но мы приписываем им сверхъестественные силы. Мы обращаемся к ним, требуя того, чего они не могут дать. Но кто же позаботится о тех, кто должен заботиться о других? И почему же они не обращаются к Богу? По некоторым причинам это то, что доставляет неудобства многим современным людям.

Относительно безопасно, без душевных затрат, можно обсуждать психологию наркоманов, поражение мозга, наследственные аберрации, но нельзя лечить плоть, не считаясь с душой. А она сама, будучи больной, часто и не желает, чтобы с ней считались. Многие наркоманы смотрят на химические препараты как на своего бога. Им не надо другой помощи, как только от бармена, уличного торговца наркотиками или... врача.

Ральф Уайт, артист и выздоравливающий алкоголик, рассказал историю, которая подтверждает это. К священнику обратился мужчина, кажется с Аляски. Насколько я знаю, встреча произошла в баре. Во всяком случае, человек подошел к священнику и сказал: «Отец мой, мне тяжело говорить вам об этом, но я потерял веру в Бога и в силу молитвы».— «Почему же, сын мой?»— вежливо спросил священник. Мужчина объяснил. Месяца два тому назад он охотился в аляскинской тундре и отстал от своих товарищей. Положение было ужасным, он был совершенно один. «Я боялся замерзнуть. И я молился и молился, чтобы Бог спас меня, но бесполезно». Священник был удивлен: «Но вы же здесь сами рассказываете эту историю. Значит, вы спаслись».— «О да,— ответил этот человек,— я спасся, но Бог здесь ни при чем. Меня подобрали эскимосы». Миллионы считают, что их спасают какие-нибудь эскимосы, и не видят тут руки Божьей.

Это ничуть не означает, что я против любой земной помощи, которую мы только можем получить. Некоторые люди, возможно, находят выздоровление, обращаясь в церковь, синагогу, мечеть. Но AL это болезнь как рак или артрит, и я уверена, что одни молитвы не могут помочь излечить такие болезни. (Джек Бенни однажды произносил речь по поводу присуждения ему премии: «Я не заслужил эту премию,— сказал он,— но у меня артрит, и я его тоже не заслужил».) Все же я думаю, если молитвы и не предотвратят наших несчастий, они помогут нам их перенести.

Мэри Белл говорит, что Бог очень жесток с нами: «Он дает нам свободу воли, а потом наблюдает, что же мы будем делать. Сотни раз мы губим себя, а он смотрит и позволяет это. Но если мы обратимся к нему и скажем: «Ну, помоги же мне!», он поможет».

Я лично убедилась в этом. Когда меня госпитализировали по поводу рака молочной железы, я думаю, это был как раз тот случай, в котором мне помог только Бог. Благодаря обращению к Богу я смогла перенести это. Тогда я еще не знала, что я алкоголик, и вообще ничего не слышала об этом. Тогда мне удалось снять напряжение, мой мозг и тело расслабились, было ощущение, что с меня сняли груз и вокруг стало светло. Бог был в моей жизни, он заботился обо мне, и все должно было быть в порядке. Теперь моя вера в Бога так укрепилась, что, по существу, ни разу не пошатнулась с тех пор.

Для меня принять Высшую Силу было легче, чем для многих алкоголиков. Религия была всегда частью моей жизни. Для людей, которые поступают на лечение, не желая никакого участия Бога, это может быть труднее. Потому что почти все лечебные программы основаны на «двенадцати шагах» «Анонимных алкоголиков», имеющих духовный базис. Первый шаг просто требует, чтобы мы признали свое бессилие перед алкоголем, признали, что мы потеряли контроль над собой. Второй шаг гласит, что мы пришли к убеждению: сила более могущественная, чем наша собственная, могла бы вернуть нам здравомыслие. А третий шаг гласит, что мы приняли решение препоручить нашу волю и нашу жизнь Богу, как мы его понимаем.

В мире, где господствует наука и голый факт, эти шаги могут оказаться непреодолимым препятствием для атеистов и агностиков, даже несмотря на фразу «как мы его понимаем», они вызывают массу кривотолков. Так, в одной книге, изданной «Анонимными алкоголиками», говорится: «Некоторые из нас не хотели бы верить в Бога, другие не могут, и всё же остальные, которые полагают, что Бог существует, не надеются, что он каким-то образом может совершить это чудо (чудо избавления от нашей навязчивой идеи и дарования нам трезвости)».

Но больные должны признать, что они не поступили бы на лечение, если бы могли сами поправиться, что им необходима помощь. И они в состоянии просить о помощи персонал Центра — таким образом, они уже начали обращать свою жизнь и свою волю к кому-то или к чему-то вне себя. Но многим еще нужно сделать гигантский прыжок от консультанта к Богу.

Однако «Бог, как мы его понимаем» — это фраза, содержащая большой диапазон терпимости. Она означает, что вы можете выбирать в качестве вашей Высшей Силы все, что дает вам ощущение комфорта — горы, реку, скалу, даже вашу терапевтическую группу, единый дух группы. Преодоление пути духовно — и неважно, какой дорогой вы идете! Мюриел Зинк, например, собирается в Россию с группой выздоравливающих алкоголиков, и они планируют провести там собрания, чтобы поделиться опытом своего выздоровления.

Мюриел Зинк: Мы собираемся в Россию с разрешения Министерства здравоохранения, и мы должны быть очень осторожны, потому что мы будем там не для того, чтобы обратить в свою веру. Мы не будем говорить там: «Вот вам катехизис и вот путь, по которому вы должны идти». Мы поедем туда, чтобы поделиться тем, что мы сами пережили. Лечение можно приспособить в зависимости от обстоятельств. Американские индейцы, напри- мер, используют концепцию Великого Духа и создали прекрасную программу, которую они развили в соответствии со своими нуждами. Я думаю, в России мы можем термин «Высшая Сила» сделать приемлемым, если вложим в него смысл взаимопонимания в коллективе. Я бы хотела лишь провести как неизменную идею о том, что AL это болезнь и мы не знали, что больны, пока он почти не угробил нас, и мы можем поделиться своим опытом выздоровления и нашей уверенностью и надеждой с ними. Не имеет значения, что они русские, а я американка шотландского происхождения, но имеет значение то, что я алкоголик и я погибала.

Моя учительница Мэри Белл тоже говорит, что погибала не потому, что Бог оставил ее, а потому, как она думает, что в своем пьянстве оставила Бога.

Мэри Белл Шарбатт: Знаете, сначала идет духовность. Вы оставляете Бога, потому что думаете, что у вас теперь не будет пережитков и что вы все равно будете вести себя хорошо. Но все это происходит потому, что вы начали пить. И постепенно вы отходите от церкви, перестаете молиться или вы продолжаете совершать обряды, но появляется неясное внутреннее беспокойство, которое шепчет, что чего-то не хватает, что-то ушло.

AL — это болезнь, изменяющая личность, она превращает вас в совершенно другого человека.

Духовной победой в период выздоровления является то, что женщина начинает более откровенно делиться мыслями с другими женщинами, и это вселяет в нас мужество. У меня ощущение, что большинство женщин избегают друг друга, так как они оберегают показную сторону дела. Все меняется, когда они достаточно сильно страдают, снимается эта защита, эта стена. Вы смотрите на другую женщину и обнаруживаете, что вы избегали общения со своими подругами.

Я привыкла думать, что мне надо было родиться мужчиной, я не любила женщин, я им не доверяла. Женщины-алкоголики становятся друзьями, как стали друзьями Бетти и я. Мы не предъявляем друг другу претензий, мы принимаем друг друга такими, какие мы есть сегодня, зная, что каждая из нас должна еще многому научиться и многое постичь. Я потеряла правильный путь много лет тому назад. Мы теряем свой путь из-за необдуманности. Мы имели много удовольствий и развлечений, а затем испытали много боли и стыда. Много страданий и на пути к трезвости, нам приходится менять склад ума. Сначала наступает физическое выздоровление, а потом мы начинаем оздоровлять наши радости, наше веселье и испытывать удовольствие от того, что не надо больше притворяться. А потом мы начинаем обретать свою душу.

Мы беспрекословно следуем на нашем пути назад к семье, к вере, к Богу, как мы его понимаем. И беспрекословность — это обязательное условие процесса. Мы не можем больше контролировать себя, мы должны верить.

Эта вера обязательно связана с какой-то формальной религией, она связана с духовной программой. Люди, которые начинали движение «Анонимных алкоголиков», знали это. Билл Уилсон, один из основателей движения «АА», уперся в эти догмы, когда первый раз пытался стать трезвенником. Он был помещен в санаторий Карла Юнга за границей почти на год, а через две недели после выписки напился снова. Он вернулся к Юнгу, который сказал: «Я думаю, вы безнадежны. Если не совершите какой-то духовный переворот, вы обречены на гибель».

Билл вернулся домой, вступил в оксфордскую группу в Нью-Йорке, которая занималась, как они это называли, «агрессивным евангелизмом», и, убедившись, что эта религия слишком деспотична, запил снова.

В 1940 году, уже после того, как было основано движение «Анонимных алкоголиков», Билл объяснил, почему он оставил оксфордскую группу. Он считал, что их жажда личной популярности опасна для выздоравливающих алкоголиков, и, несмотря на то что ему очень нравились их «четыре абсолюта» (абсолюты честности, воздержанности, самоотречения и любви), он считал, что должна проявляться большая терпимость. «Мы никогда никому не можем сказать или намекнуть,— писал он,— что человек должен согласиться с нашими положениями или быть изгнан из общества. Атеист может присутствовать на собраниях «Анонимных алкоголиков», отрицая Бога, все же сообщая при этом, как он предполагает получить помощь другим образом».

В Центре Бетти Форд есть люди, которые говорят, что они не понимают духовную часть программы лечения. Я уверена, среди «Анонимных алкоголиков» тоже есть такие люди, но это чувство постепенно ослабевает, по мере того как мы освобождаемся от паутины алкоголизма. Очень трудно сказать даже самому себе, не говоря уже о Боге, об ошибках, которые мы совершили. Очень трудно исправлять свои ошибки по отношению к тем, кого мы обидели. Нужно быть очень осторожным, чтобы не причинить им еще большую боль, когда вы пытаетесь извиниться. Вы не можете сказать: «С тех пор как я решила исправить все свои прегрешения, мне лучше сказать честно, что я переспала пару раз с твоим дружком, когда ты уезжала из города. Я очень сожалею об этом и больше не буду так делать».

Я долго пыталась извиняться перед своей семьей, говоря о том, что не понимаю, как такой интеллигентный человек, как я, мог оказаться в таком полном провале и неприятном положении. И ставила их в такое же положение, потому что эти разговоры их смущали. Я все еще была под сильным впечатлением всего, что произошло со мной, и продолжала делать ошибки. Я должна была научиться прощать себя, если хотела, чтобы они простили меня. А я не могла простить себя до тех пор, пока не смогла поверить, что Бог простил меня. Молитва Господу гласит: «Прости нам наши прегрешения, как мы прощаем тех, кто грешит против нас...» Это и есть начало.

Но все же было очень трудно отказаться от полного «я» и работать по программе: «Это твоя воля, моей воли здесь нет». У меня были также недоразумения с молитвой, в которой говорится, что мы должны благословлять Бога за все, что есть в нас и хорошего и плохого. Когда я впервые услышала это, я не благословляла все. Предать себя силе более могущественной, чем ты сам,— пожалуйста! Но почему благословлять за плохое? Для меня было тяжело думать, что плохая часть моего существа была тоже запрограммирована, что Бог не предполагал сделать меня безупречной или святой.

Мне нужно было многому научиться. И много людей помогало мне в этом. Каждый время от времени оступается, но в моем случае это произошло не из-за недостатка благих порывов. В моем понимании Бог хочет, чтобы я прямо смотрела в лицо фактам, была честной, твердо придерживалась своих убеждений, не навязывая их никому другому.

Долго я не могла смотреть прямо на вещи, я так винила себя, так была убита тем, что причинила себе, своей семье, своему телу, мозгу, тем, как я опустошала себя духовно и эмоционально. Я всегда испытывала веру в Бога, но я ожидала, что и он сделает для меня все. В период моего раннего выздоровления помню, как Круз, рассказывая о себе, говорил: «Я должен был в конце концов понять, что нельзя позволять сосредоточиваться только на своих проблемах. Для меня наступило время повернуться к другим людям и к их нуждам».

Это урок, который должен усвоить каждый выздоравливающий алкоголик. Когда вы обнаруживаете, что появляется чувство жалости к себе, нужно срочно заняться делом и начать кому-нибудь помогать. Вскоре ваши чувство жалости к себе и чувство самоконцентрации исчезнут и вы почувствуете себя более здоровыми. Я знаю, как это действует на меня. Хотя и в этом направлении тоже есть ловушки. Вы ведь не можете помочь всему свету. Как-то я оказалась чрезмерно вовлеченной в консультантскую работу, до тех пор пока не поняла, что не была к этому полностью готова. Наконец я смогла освободиться. Я сказала своей подруге, что люблю ее, но не могу заботиться о ней и, если она хочет пить, она может продолжать пить. Я не могу превратить кого-то в трезвого человека. Все, что я могу, это поделиться своим опытом, и, если кто-то хочет его использовать, это прекрасно.

Границы выздоровления очертить нелегко. Конечно, не может быть выздоровления без отказа от выпивки. Вы должны прекратить пить и принимать наркотики, прежде чем сможете попытаться полностью переделать свою жизнь. Только позднее начинается духовное возрождение, и оно происходит медленно. Вы перерождаетесь. Начинаете обнаруживать, что вы не совсем центр вселенной, не обладаете самым лучшим самоконтролем и не самая великая личность. Я прошла через все это, чтобы смириться с фактом, что я алкоголик, что моя жизнь становится неуправляемой. Я согласилась с тем, что не могу себя контролировать, и поручила свою жизнь силе более могущественной, чем я, которая могла бы повести меня к выздоровлению.

Я поняла при выздоровлении, что мы должны пытаться любить без эгоизма, ничего не ожидая за свою любовь. Мне никогда это не удавалось, но люди могут меняться. Сьюзен говорила, что Чак и я не были изначально дружны, нас не тянуло друг к другу. Но так как он был дорог Сьюзен, я люблю его, и теперь мы друзья. Я знаю, это звучит почти простодушно, но большинство правдивых вещей просты. Когда по просьбе алкоголиков я даю автографы на книгах, я пишу: «Трезвость — это радость».

Никто не выздоравливает за два дня, и во время лечения мы не требуем, чтобы больной стал верить, но мы просим его быть с открытым сердцем. Много есть путей к вере.

Время от времени человек, который поступает на лечение, поверяет свою историю Леонарду и мне. Мы не считаем, что это' доверие к нам. Мы понимаем, что это Бог действует через нас. Одно должно быть безусловным — никто не может поступить на лечение только для того, чтобы сделать приятное жене, или детям, или Леонарду, или мне. Если алкоголик хочет быть трезвенником, он должен сам внутренне быть готовым к этому. Леонард и я можем иногда найти слова, найти фразы, которые нужны больным, хотят или не хотят они их слышать. И Бог дает нам силу переносить злость людей, когда мы говорим им правду в глаза. Это трудная любовь.

В начале моего выздоровления я читала все, что могла найти, об AL и его лечении. Я читала беллетристику и статистику. Я читала и то, что заставляло меня думать, и то, что меня злило. Один друг познакомил меня с собранием «Великие тексты Библии», где отметил, что читать, относящееся к AL. Я нашла главу 32, стих 23: «Будьте уверены: ваш грех обнаружится». И затем это разворачивается в длинные размышления о том, что грех пьянства влечет за собой неизбежное наказание. «Грех смотрит своими налитыми кровью глазами и хватает ваши руки до тех пор, пока они не начнут трястись, как в параличе». Этот трактат был написан в начале 1900-х годов, когда еще не знали, что AL это болезнь, а не грех. Сегодня мы думаем, что грех не причастен к этой болезни.

Я пришла к выводу, что трезвость сопровождается уравновешенностью, а уравновешенность сопровождается душевным покоем. Иногда я теряю уравновешенность. Это обычно происходит, когда я пренебрегаю своей духовной программой. Тогда возвращаются все хронические симптомы моей болезни — зависть, упрямство, жалость к себе, злоба. Как большинство алкоголиков, я плохо регулирую возникающую во мне злобу. Но пытаюсь справиться с этим, излагая события письменно, и когда они появляются на бумаге, я начинаю понимать, как глупо я разрешаю злобе разрушать свою жизнь. И это понимание позволяет мне остывать. Я глубоко верю в то, что Бог никогда не дает нам больше, чем мы можем удержать. Но я так же верю, что он ждет от нас действий, мы не можем только удобно расположиться и ждать манны небесной.

Все женщины, которые приходили в Лонг-Бич, чтобы помочь мне, надписывали книги, которые приносили. Одна из них написала: «Пусть Он укроет тебя своей дланью». Я думаю, Он это делает.

Глава 15.

Не нужны мне ни власть, ни наряд; Тише едешь — дальше будешь, говорят, Я, погибший до рожденья своего, Я, наверно, слишком сильно ждал его.
В.Г. Оден

И уже чтобы совсем запутать читателя, напоследок дискуссия о духовности. Джим Вест говорит, что нет объективных данных, которые бы свидетельствовали, влияют или нет на выздоровление людей их желание и способность принять концепцию Высшей Силы. Он говорит, что за годы работы знал великое множество агностиков, которым это прекрасно удавалось, и многие из них делали это с помощью «Анонимных алкоголиков».

Джим Вест: Я думаю, не так много причин, которые заставляют людей искать помощи. В их числе — очень плохое физическое состояние, психическая депрессия, неприятности на работе. Различные люди интерпретируют по-разному Высшую Силу. Это может быть совсем не теологическая сила, а какая-то группа людей, может быть и что-то неизвестное. Агностики соглашаются с тем, что нет доказательств отсутствия Бога, а поскольку это касается их самих, то это довольно удобно. Потому и программа «Анонимных алкоголиков» выдерживает испытание временем с 1935 года, и, поверьте мне, ее за это время и сурово критиковали, и поносили, и разрушали.

Это напоминает мне шутку, которую я иногда рассказываю на лекциях. Муж миссис Джонс был алкоголиком и умер от этого. Стоя возле его могилы, миссис Джонс принимала соболезнования. Один случайный знакомый, мистер Смит, выражая свое сочувствие, спросил, от какой болезни умер ее муж. — Мистер Джонс,— сказала миссис Джонс,— довел себя до смерти пьянством.

— О,— сказал мистер Смит,— он был членом «Анонимных алкоголиков»?

— Разумеется, нет,— воскликнула миссис Джонс,— он никогда не доходил до этого.

Иногда оказывается — легче умереть от пьянства, чем признать AL и жить.

Если вы выбираете жизнь, собрания групп поддержки становятся вашей жизненной установкой. Когда я выступаю в Центре, я говорю больным: «Если вы больше ничего не делаете, когда уходите отсюда, по крайней мере присоединяйтесь к хорошей группе поддержки. А если вам не нравится какая-то группа, ищите другую или образуйте новую с друзьями, которые тоже выздоравливают. Но ищите и настойчиво идите в этом направлении». Есть группы взаимопомощи всех видов. Есть группы для людей, которые не могут похудеть, для азартных игроков, для людей эмоционально подавленных, для людей, испытывающих сексуальную зависимость, для жен, страдающих от грубого обращения мужей, для наркоманов и для алкоголиков, которые не являются членами «Анонимных алкоголиков».

Главная линия, используемая группами, основана на «двенадцати шагах» «Анонимных алкоголиков». И большинство из этих групп практикуют анонимность. У «Анонимных алкоголиков» имеется несколько причин соблюдения этой традиции. Первая связана с необходимостью предотвратить любое индивидуальное намерение говорить от имени организации, которая не имела официальных ораторов. Люди спрашивают: «Как может существовать такая организация?» Ответ гласит: «Никто не знает». Существует шутка о пьяном, которого спросили: «Как работает организация «Анонимных алкоголиков»?»—«Прекрасно,— еле ворочая языком сказал пьяный.— Просто прекрасно».

Анонимность также защищает репутацию самой организации. Если кто-то присоединяется к движению, но оказывается не в состоянии стать трезвенником, скептики могут заключить, что «Анонимные алкоголики» никуда не годятся. Кроме того, раньше, когда алкоголики считались низшими представителями животных, никто не объявлял, что вступает в «Анонимные алкоголики», потому что это повредило бы ему в социальном плане и в его деловых отношениях.

Считалось нормальным валяться в сточной канаве, но нельзя было признать, что вам необходимо что-то предпринять, чтобы изменить вашу жизнь. Так как программа «Анонимных алкоголиков» проповедует исключительную терпимость, не требует ни копейки от своих членов и действенна, она распространилась по всему миру. А мы, руководители лечебных центров, черпаем у ее мудрости.

На Долорес Хоуп успехи лечения в Центре произвели такое впечатление, что она признает нашу программу полезной вообще каждому человеку, независимо от того, алкоголик он. или нет. Много людей страдающих и пытающихся найти себя в жизни. Они должны смириться с тем, что имеются некоторые проблемы, которые им не решить, некоторые ситуации, с которыми им не справиться, некоторые личности, которые их разоблачают. Если вы хотите каким-то образом получить лечение от алкоголизма, обратитесь к нашей программе, это будет замечательно.

Некоторые члены «Анонимных алкоголиков» думают, что не для каждого алкоголика необходимо лечение в специальных центрах. Я встречала многих алкоголиков, которые рассказывали мне, что выздоровели, просто посещая собрания «Анонимных алкоголиков», без руководства со стороны психиатров или диетологов. Но, исходя из собственного опыта в Лонг-Бич, я полагаю, что концентрированное внимание, которое вы получаете в реабилитационных центрах, помогает провести лечение значительно быстрее.

Тридцать лет тому назад в США было очень мало мест для лечения. Теперь их тысячи. И они жизненно важны, потому что некоторые люди, которые не хотят вступать в «Анонимные алкоголики», пойдут на лечение в центры, где, как они надеются, их могут научить, как пить. Когда они поймут, что это глупость, они или откажутся от лечения, или совершенно перестанут пить и начнут спасать свою жизнь.

Но когда они возвратятся домой, им нужна группа. Большинство из них так и поступают. Им необходима поддержка группы, возможность поделиться своими мыслями в группе, найти понимание в осознании самого себя как выздоравливающего человека.

Я говорю о моем первом годе собраний с группой женщин, о чувстве страха сказать что-нибудь не так, выглядеть тупой и глупой. Как только я переступала порог комнаты, начинались колики в животе от страха, что меня попросят громко читать. Мэри Белл не давала мне спуску. «Увидимся завтра утром в десять, ладно?»— говорила она. Я боялась ее больше, чем колик в своем животе, поэтому и была на месте в десять. Ну, может быть, в десять пятнадцать.

Практически не бывает собраний, где бы вы не встречались с чудесами. Я помню девушку, которая впервые начала рассказывать в группе свою историю. Шесть месяцев тому назад она мертвецки пила, она знала, что должна совсем прекратить, чтобы спасти свою жизнь. Должна бросить мужчину, которого любила или думала по своей слабости, что любит. Он умер от алкоголизма через два месяца. «А я не брала в руки рюмку. Я не пила шесть месяцев, и я благодарна за это».

Шесть месяцев не производят впечатления большого срока, но это хорошее начало. Есть люди, которые никогда не выдерживают шести месяцев. Они приходят на собрания, а потом через четыре-пять месяцев наверстывают упущенное, уходят, напиваются, а потом возвращаются и пытаются начать снова.

Испытание — вот что это такое. Когда я выписалась из Лонг-Бич, я была счастлива поверить друзьям, которые говорили мне, что у меня не было алкоголизма, что это только таблетки, которые сбивали меня с толку. Я ходила на собрания, была очень напряжена и не могла слышать многого из того, что говорилось. Только потом я начала понимать и уяснять, что то, что они говорят, относится и ко мне.

Теперь по-другому. Я понимаю этих людей. У нас есть что-то общее. Точно так же, как я понимаю женщин, которые перенесли операцию удаления груди по поводу рака, я разделяю и чувства алкоголиков. Я знаю, что это такое — быть не в состоянии контролировать свою жизнь. На свете нет ни одной группы поддержки, где бы я чувствовала себя чужой.

В то первое лето после Лонг-Бич мы были в Вэйле, и несколько женщин, выздоравливающих алкоголичек, приехали из Денвера, и мы образовали интимную дружескую группу. Некоторые из женщин воздерживались от употребления алкоголя уже восемь лет, а для меня тогда это был огромный срок. Я не могла представить, чтобы кто-то мог в течение восьми лет не выпить ни разу.

В следующее лето группа снова приехала в Вэйл, мы провели вместе несколько дней. Одна из женщин, которая работала консультантом в области алкоголизма в одном из лечебных центров, коснулась вопроса «честности перед собой». Я все продолжала считать себя не более чем бытовой пьяницей, а не алкоголичкой. И вдруг совершенно внезапно я прозрела. Вдруг поняла, что мое бытовое пьянство — фикция, «честный самообман». Я пила не по внешним причинам, я пила по внутренней потребности, не понимая этого. Это — AL. И я подумала — все в порядке, это означает, что пришло время, когда говорят: «Многое откроется тебе».

Мы продолжали встречаться каждое лето. С каждым годом значение группы для нас росло. Мы называли друг друга денверскими куклами. И не только говорили о выздоровлении, а много времени проводили вместе, устраивая обеды, сплетничая и бегая по магазинам.

Восемь лет тому назад в Вэйле было только одно собрание в неделю — вечером в среду. Теперь там проводится девятнадцать собраний каждую неделю. Собрания бывают и ночью, и в разгар дня. И когда я вижу это, я счастлива, что так много людей могут найти помощь.

Но битва никогда не может быть выиграна — алкоголику требуется непрерывная поддерживающая система. Я, помню, слышала женщину на конференции, ее история была волнующей, такой убедительной, такой основательной, но позже она отошла от группы поддержки, постепенно снова стала пить и покончила жизнь самоубийством.

Когда вас лишают алкоголя или наркотиков, вам надо научиться справляться с этим вакуумом. Вы должны наполнить его людьми, любовью, встречами. Мне потребовалось много времени для того, чтобы покончить с ювенильностью и незрелыми действиями в ходе моего выздоровления. Я применяла мелкие ухищрения, приятные группе, чтобы заставить всех думать, что у меня получается. О, смотрите все, у меня получается!

Алкоголики — великие обманщики, они думают, что одурачивают людей, и я тоже полагала, что мой путь борьбы с моей неполноценностью заключается в попытке выглядеть внешне собранной и держащей себя в руках. Но постоянно, что бы мне ни приходилось делать, меня преследовали чувства опасности и ненадежности. Я все время отдавала себе отчет, что я только простая старушка из Гранд-Рапидс штата Мичиган. И не стыдилась этого, но совершенно не чувствовала, что у меня есть светский опыт и знания о проведении заседаний в присутствии королев и магараджей. Я была в совершенстве подготовлена, жила в Нью-Йорке, сама зарабатывала, танцевала с известной Мартой Грэйем, но как я могла быть уверенной в себе, если — о ужас!— я не закончила колледж? Чувство неполноценности — часть личности алкоголика. Алкоголик может казаться очень тщеславным и хвастливым, но это только снаружи. Я скрываю свое чувство неполноценности, пытаясь казаться очень самоуверенной.

Это помогает. Если, конечно, не вспоминать, что я провела свое шестидесятилетие в реабилитационном Центре для алкоголиков.

Во время тех многочисленных ранних собраний мне советовали только спокойно слушать, в сущности мне не нужен был такой совет. Потребовался бы кнут, чтобы заставить меня выйти в центр сцены. Я помню некоторые собрания, где изучались книги, а обсуждаемые параграфы трактовались с позиций жалости к себе, или злобы, или упрямства. Иногда эти слова били меня прямо между глаз. Это похоже на рекламу мужского лосьона для бритья — парень вбивает в кожу лосьон, приговаривая при этом: «Спасибо, это как раз то, что надо!»

Приведи в порядок тело, а разум приложится. Сколько бы мы ни повторяли, это не будет чрезмерным. Вы можете не верить тому, что говорят люди, но информация поступает в ваш мозговой компьютер, и по прошествии времени вы пробуждаетесь и начинаете что-то понимать.

Люди спрашивают, потеряла ли я кого-то из своих друзей после того, как стала трезвенницей. Или люди, которых я знала и которые продолжают пить, становятся достаточно сознательными, находясь около меня. Ну, мой опыт отличается от опыта более молодых людей в группах поддержки. В свои шестьдесят большинство моих друзей не устраивают диких вечеринок.

Дома у нас все так же есть бар, мы все так же подаем алкогольные напитки, и когда я бываю где-то на стороне с пьющими, не чувствую себя неловко. Для некоторых людей это может оказаться трудным. Большинство лечебных центров советуют держать вино вне поля зрения и не иметь дома до тех пор, пока вы совсем не будете уверены в себе. Я помню большое благотворительное собрание для госпиталя Эйзенхауэра — там был весенний показ мод,— я заказала тоник с лимончиками, а когда я начала пить, то обнаружила, что туда добавлена водка. Я просто попросила официантку убрать стакан и принести мне чистый тоник. Мне это было удобно сделать, потому что все знали, что я не пью. Это может быть неудобным тому, кто не объявил публично о том, что бросил пить; ведь человек может подумать, что лучше не отказываться от алкогольного напитка, чтобы никто этого не заметил.

Если я заказываю на десерт мороженое, а оно полито ромом или ликером и вся эта жидкость скапливается на дне вазочки, я это просто оставляю и говорю: «Нет, благодарю, я не любительница этого». И я не ставлю свой бокал, вверх дном. Я думаю, неприлично так сидеть за красиво накрытым обеденным столом с хрустальной посудой. Я просто слежу за человеком, который наливает, и говорю ему, что не хочу сегодня пить вина. Вы же говорите: «Нет, благодарю вас», если не любите шпинат. Вы же говорите: «Нет, благодарю вас», если клубника вызывает у вас крапивницу. Что же плохого в том, что вы скажете: «Нет, благодарю вас»— по поводу бокала вина. Во всяком случае, мне кажется, я не теряю старых друзей, хотя некоторые из них много пьют и при мне. Может быть, это ставит их в неловкое положение, но не меня.

Когда я впервые стала посещать собрания групп поддержки, мне говорили, что там окажутся люди, которые будут значить для меня очень много, которые навсегда останутся со мной. Я не верила. Как это вдруг ни с того ни с сего я стану частью этой группы, когда у меня есть мои старые друзья и своя, совершенно другая жизнь?

Со временем этот вопрос получил свой ответ. Мужчины и женщины из моих групп поддержки действительно стали очень важными в моей жизни. Именно они понимают меня, когда мне больно и обидно. Именно они знают, что такое быть алкоголиком. Если когда-нибудь я окажусь в беде, я пойду именно к ним. Это, конечно, не значит, что я испытываю нежность к любому в каждой группе, на каждом собрании. Есть и такие, с кем я никогда не стану дружить, и это тоже правильно. Есть люди, которые не придерживаются общепринятых правил, люди, которые сплетничают. Алкоголики не отличаются какими-то особыми человеческими качествами. Мэри Белл говорит: если вы сделали трезвенником человека, который раньше был конокрадом, он может остаться конокрадом после того, как бросил пить.

Мэри Белл Шарбатт: Много идет разговоров о тех, кто пьет до самого дна, и тех, кто пьет умеренно. Между ними разница только экономическая. Алкоголики, о которых вы обычно слышите, устраивают пьяные скандалы, их находят пьяными под мостами или в канавах. Но есть еще и изящные, обеспеченные маленькие старушки, которые проводят свои дни, попивая настойку Пайнкхем, содержащую 60 процентов алкоголя. Дно в алкоголизме — это заболевание души. Когда вы зашли уже так далеко, как только можете зайти в притворстве и скрытности, тогда появляется желание — в случае Бетти с помощью принудительного обследования — стать трезвым. Некоторые люди идут к «Анонимным алкоголикам», некоторые — на лечение, некоторые поворачиваются к христианскому учению. Некоторые соглашаются на лечение, вызывающее отвращение к алкоголю, когда дают рвотное средство, а затем алкоголь и начинается рвота перед зеркалом, чтобы вы еще полнее ощутили отвращение. Я думаю, люди везде и постоянно стремятся быть трезвыми. Но алкоголь коварен, он подстерегает вас повсюду. Если бы сегодня я один раз выпила, то сразу на тридцать лет прогрессировала бы в своем алкоголизме. Поэтому я посещаю собрания, так как это и есть путь, который позволяет напоминать самой себе, что одна я не смогу стать трезвенницей. Много людей пытались это сделать. Они оставили свой опыт мне.

Мэри Белл было сорок три, когда она бросила пить, а мне шестьдесят. Сейчас у нас есть шестнадцатилетние, которые приходят на наши собрания, потому что распущенные нравы нашего общества позволяют и шестнадцатилетним губить себя в короткое время. Мы видим так много новых людей, приходящих теперь в группы, что не всегда остается достаточно времени для начинающих, чтобы рассказать им о вещах, которые могут помочь им, заставить их понять, что иногда они должны все же делать то, чего им и не хочется. Обычно они начинают бороться изо всех сил и когда узнают, что таким образом не станешь трезвенником, то это оплачивается слишком дорого в эмоциональном смысле.

Нужно много времени, чтобы понять, что вы не можете вдруг сразу стать трезвенником. У меня есть друг, и он не юнец, который разоткровенничался со мной на одном званом ужине. Он рассказал мне, как бросил пить. Он вспомнил, что было невыносимо просыпаться утром, стыдясь за то, что делал накануне вечером. Еще хуже, если он не мог вспомнить, что делал,— тогда уж было полное затмение.

Он слышал об «Анонимных алкоголиках» и о книге, которую они считали своей библией. Он купил экземпляр, прочитал и разработал свою собственную программу.

Он был очень дисциплинированным человеком и способным выполнить эту программу, но смог бы найти гораздо более богатый опыт, если бы присоединился к другим выздоравливающим людям.

Мы можем понять нашу болезнь и принять ее более легко, если мы вместе с людьми, которые понимают нас.

Я помню, в первый раз, когда меня пригласили на собрание, думала, что от меня ждут рассказа моей истории. Сидела с двух часов ночи, описывая, как это происходило, что случилось и как дело обстоит теперь. На следующее утро, когда я готовилась быть мадам председательницей, прочитала повестку дня и увидела, в какой момент мне нужно начать собрание, но нигде не говорилось ни слова о моей истории.

Тем не менее я ее рассказала, заявив: «Я встала в два часа ночи, чтобы написать все это, если вы не хотите слушать ее, можете уйти и вернуться, когда я кончу».

Я училась, посещая разные группы, собрания старомодных пожилых женщин и молодых наркоманов, которые приходили прямо с улицы. Это напоминало прогулку по джунглям, когда ты попадаешь туда впервые. Ругательства сыплются так же, как в кинофильмах. То, что они говорят,— правильно, но как они говорят! Это выводит меня из себя. Мне требуется минут пятнадцать, чтобы взять себя в руки. На одном собрании девушка, которая заметила, что Мэри Белл смотрит на нее неодобрительно, подошла к ней потом и сказала: «Вам не понравилось, как я говорю, не так ли?» Мэри Белл ответила — да. И посоветовала ей, если она хочет очистить свою жизнь, очистить и свой язык.

С другой стороны, старомодно выглядевшие леди тоже обычно меня поражали. Вы бы посмотрели на этих женщин, которые выглядели так, как будто в жизни никогда не делали ничего опасного или выходящего за рамки. А потом они начинали говорить о своем пьянстве, о том, как они обычно буянили после выпивки. Одну из них я в душе осуждала. Она делала глубокие, всеобъемлющие утверждения относительно выздоровления, трезвенности и последующего устройства жизни и всегда подавляла меня. Я думала, какая она суровая! Потом услышала, как она советовала одной оступившейся женщине не терзаться, так как она все-таки делает успехи. И я подумала, какая она любящая и как легко замечать ошибки другого.

Вы можете найти такие собрания в любом месте Соединенных Штатов, где бы вы ни находились. Вы можете найти такие собрания и во всем мире. Некоторые люди, которые поступают на лечение в Центр Бетти Форд, возвращаются потом в Австралию, Италию, Францию, они присоединяются или организуют новые группы поддержки выздоравливающих алкоголиков.

В семилетнюю годовщину своей трезвенности я приехала на встречу своей женской группы, мы устроили свой обычный обед, так мы делали каждый месяц. Когда наступил этот день, я не была под впечатлением прошедших семи лет. Ну еще один год! Но когда я обратилась к моим друзьям, другим выздоравливающим алкоголикам, меня охватили чувства любви и благодарности. Я с трудом могла говорить, слезы стояли в моих глазах, горло сдавило, и я подумала, что это Бог говорит с нами таким необычным образом.

Обучение на собраниях никогда не заканчивается. Я слушала Мюриел, которая воздерживается от алкоголя уже двадцать семь лет, и Мэри Белл, утверждавшую через тридцать лет: «Я просто не могу поверить, что это все больше и больше открывается мне».

К вам внезапно интуитивно приходит понимание чего-то такого, что вы не могли прочувствовать, узнав об этом несколько лет, несколько месяцев или даже один день тому назад.

Так открылась мне суть моей ранней выпивки. Однажды ночью я поняла многое из этого. Почему я не читала хороших книг? Почему не развивала свой ум? Почему каждый вечер смотрела телевизор и пила?

Потому что я была истощена физически, потому что целый день я заботилась о четырех детишках, потому что я хотела расслабиться, не осознавая этого. Мысль о том, что, может быть, необходимо расслабиться, никогда не приходила мне в голову, мне не нравилось думать об этом. Я ведь была такой первоклассной личностью, такой энергичной, так решительно действующей и проводящей в жизнь свои замыслы. Но в один из моментов такого озарения, когда я уже и могла себе простить то, что смотрела телевизор, когда я уже могла читать Спинозу, я вдруг говорю себе: черт с ним, со Спинозой!

Я читала интервью с Ричардом Прайером, в котором он рассказывает, как повлияли на него собрания. Даже после аварии, происшедшей с ним, конечно, из-за кокаина, несмотря на то что он был этим до смерти напуган, он не отказался ни от наркотиков, ни от алкоголя. А потом пришел навестить друга. «Он находился в госпитале из-за наркомании. У них были эти групповые собрания. Я сидел там и слушал все, что они говорят, и кое-что понял. И я сказал себе: «Дьявольщина, в этом что-то есть. Кого это напоминает тебе, Рич?» Чем больше я посещал своего друга, тем больше я становился тайным участником выздоровления группы наркоманов. И однажды я сам встал и сказал, что я наркоман».

Так и есть. Вы слышите это только тогда, когда готовы услышать. Для людей, которые не уверены, но делают первые робкие шаги к признанию того, что они являются алкоголиками или наркоманами, общество, ведущее работу по теме «Актуальность познания AL» на базе Центра Анненберга, может быть полезным, если не сказать спасительным. Я впервые узнала об актуальности познания алкоголизма, когда вернулась из Лонг-Бич. Общество собиралось по субботам утром под руководством Джоя Круза, Дэла и Мэри Шарбаттов. Они занимались этим уже несколько лет, для того чтобы познакомить как можно более широкие слои общества с проблемами AL, рассказать о сущности болезни и путях выздоровления.

Мэри Белл Шарбатт: В первые три года существования Джой, Дэл и я содержали общество «Актуальность познания AL» на свои деньги. Мы приглашали выступать выздоравливающих алкоголиков, которые были в то же время знаменитыми людьми. «Вот то, что мы пытаемся сделать. Поможете нам?»— говорили мы им. Они приезжали. У нас не было денег, поэтому они сами себя оплачивали. Мы только размещали их в наших домах, кормили и организовывали игры в гольф.

Это было около десяти лет назад. Наше общество «Актуальность познания AL» было первым, а теперь таких обществ очень много по всей стране. Наше является социально открытым. Его свободно может посетить каждый. Меня не заботит, являетесь ли вы «бомбой» в глазах общества или находитесь на социальном дне,— мы приглашаем всех. Обучаем и информируем. Пытаемся снять клеймо со слова «алкоголик», и тот факт, что мы продолжаем существовать так долго, свидетельствует, что мы делаем что-то нужное.

Теперь большую часть своих фондов мы черпаем из отделения Эйзенхауэра. Мы пополняемся людьми, которые боятся или стесняются идти на собрания «Анонимных алкоголиков». Они приходят к нам и часто становятся постоянными нашими участниками.

Один мой друг вспоминал, как он впервые посетил собрание общества «Актуальность познания AL». Он надел темные очки. «Я думаю, каждый идет на первое собрание в темных очках,— говорил он.— Вы полагаете, что вас не узнают, даже если выглядите, как автомобиль, автомобиль в темных очках». Я пришел и стоял внизу, разглядывая телефонную книгу. Какая-то старушка из больничных добровольцев подошла ко мне и спросила: «Чем я могу помочь тебе, сынок?»—«Да я бы хотел посмотреть, где находится общество „Актуальность познания AL"».—«О!— сказала она, и в ее голосе явно проступили интонации жителей центра города Ранчо-Мираж.— Вы имеете в виду, где собираются эти алкаши?» Я съежился, у меня было ощущение, что кто-то вылил на меня ведро холодной воды. «Они собираются на втором этаже, садитесь в лифт».

Я поблагодарил и пошел к лифту, туда вошла еще пара людей, у них были большие значки, на которых написано: «Некоторые из моих лучших друзей — алкоголики». Я стоял в углу лифта и не хотел близко подходить к ним.

Тем не менее я приходил на собрания несколько раз, и они оказались очень хорошими. Поразительно много информации. Сначала просят поднять руку всех, кто пришел впервые, и всегда около половины поднимают руки.

На этих собраниях получаешь буквально огромные познания. Это фантастическая вещь, которую начали Джой, Дэл и Мэри Белл. У них выступают спортсмены, артисты, врачи, блестящие ораторы. И любой человек может прийти туда. Откуда угодно. Это замечательно!»

Каждый раз обсуждается новая книга об алкоголизме. Дэл и Мэри Белл привлекают автора для выступления. Многие из докторов, которые читают лекции, являются сами выздоравливающими алкоголиками. Отделение Эйзенхауэра предлагает кофе с пончиками. Все это доказывает, что «Актуальность познания AL» стало популярным обществом.

Оно никоим образом не запугивает. Там говорят: «Слушайте, вот то-то и то-то необходимо вам сказать, это поможет вам лучше узнать ваше заболевание».

Дэл Шарбатт всегда приветствует аудиторию и говорит что-нибудь вроде: «Пожалуйста, не требуйте от нас исправлять алкоголиков, вы ведь не стали бы говорить об исправлении больных раком или исправлении сердечных больных». Или он может объяснить, что в соответствии с данными Сельскохозяйственного департамента Соединенных Штатов американцы выпивают спиртного больше, чем молока. И так начинается каждое заседание «Актуальности познания алкоголизма».

Однажды, выступая на заседании общества, Леонард превосходно представил эволюцию проблемы AL.

Леонард Файестоун: Прошлой зимой меня попросили выступить на обеде в клубе «Монтерей-Кантри», и предметом разговора должен был быть Культурный центр Боба Хоупа. Мне сообщили приблизительно за десять дней до обеда, что продано сто билетов. Но после этого кто-то вывесил объявление, что премией кому-то из гостей будет тележка с битами для гольфа, и после этого появилось еще сто желающих.

В тот вечер я обратился к собравшимся со словами: «Я не знаю, сколько из вас пришло послушать меня, а сколько выиграть тележку для гольфа». В сущности, для меня это было безразлично, потому что они присутствовали там и получили информацию. И в каком-то смысле, я думаю, «Актуальность познания» и должна работать таким образом.

Мы не знаем определенно, почему люди приходят на заседания. Некоторые, возможно, являются алкоголиками и хотят узнать, могут ли они получить помощь. Другие подозревают, что они алкоголики, и хотят научиться тому, как это можно распознать. Некоторые приходят потому, что их друзья находятся в беде и они хотят узнать, как им помочь. В любом случае — люди приходят. И они получают информацию.

Вот то, что каждый из нас пытается сделать, распространить информацию и таким образом поделиться своим собственным опытом радости выздоровления, который мы предлагаем другим, чтобы и они участвовали в этом.

Не имеет значения, начинаете ли вы взаимодействие с лечебным центром, или с «Анонимными алкоголиками», или с обществом «Актуальность познания AL»; не имеет значения, входите ли вы через парадную дверь, или через боковой вход, или через черный; не имеет значения, встречаетесь ли вы в церкви или в общественном здании,— помощь приходит к каждому, кто ее ждет.

Глава 16.

Вино любви — это музыка,

А праздник любви — песня,

Когда любовь садится за праздничный стол,

Она сидит за ним долго.

Долго сидит и встает опьяневшей,

Но не от праздника и вина.

Она наслаждается своим собственным сердцем.

Оно и есть самое восхитительное вино.

Джеймс Томсон

Этим я хочу сказать, что вы можете наслаждаться и своим сердцем, и своим умом, как только распроститесь с убеждением, что лишь алкоголь или наркотики могут доставить вам радость. Иногда я почти жалею людей, которые не были алкоголиками, потому что я знаю вещи, о которых не знает человек, если он никогда не был болен. Я должна была преодолеть препятствия, я должна была испытать болезнь, быть раздавлена ею, а потом почувствовать выздоровление.

Я уже говорила об этом, но это стоит повторить: когда вы выздоравливаете, вы становитесь здоровее, чем здоровый. Ваша жизнь приобретает другое качество. Вы становитесь способным совершать больше, чем вы могли когда-нибудь даже мечтать. За восемь лет моего выздоровления мне не потребовалось принимать ни алкоголь, ни наркотики, чтобы жить той жизнью, которой я живу. Я была вольна выбирать, и в этом была такая радость, такие внутренние чувства своей полноценности и своей значимости. Я не могу представить что-либо более ценное, более удовлетворяющее. При выздоровлении вы ощущаете совершенно новые грани жизни, и это то, чего не испытывает человек, никогда ранее не болевший.

Иногда в своем здоровом состоянии вам трудно даже поверить, насколько болезнь может затянуть вас. Когда Джой Круз возвратил кучу таблеток, которые он изъял у меня перед тем, как я поступила в Лонг-Бич, я положила их в гардероб в своей спальне, чтобы не забывать. Через некоторое время я почувствовала запах старых лекарств. Он был неприятным, поэтому я переложила их в другой шкаф, в соседней комнате. Но запах усиливался. Наконец я всунула все в пластиковый мешок и вынесла наружу в старый складской ящик, чтобы всегда помнить, как я болела.

Удивительное дело! В таких вот старых ящиках воняет то, что влияет на взлеты и падения в вашей жизни. Я благодарна судьбе, что все это позади. Шейка вспоминает то лето, когда я вернулась в Вэйл после лечения.

Шейка Грэмсхаммер: У меня было такое ощущение, что я открыла дверь и в нее ворвалось много солнца и тепла. И проступила настоящая сущность Бетти, которая была так долго затенена и скрыта. Бывали времена, когда мы говорили: «Бетти, почему бы тебе не прилечь?» Или: «Может быть, тебе помочь?» Но есть что-то такое, что она должна была сделать сама, она должна была быть готова к этому, наступило ее время проявить себя.

С тех пор как наступило мое время «проявить себя», я говорю об этом так много, что, может быть, есть люди, которым это уже поднадоело. Но мне необходимо делиться солнечным светом и теплом, которые ворвались через открытую дверь.

Леонард испытывает те же чувства. Мы оба знаем, что существуют другие лечебные центры, которые достигают таких же хороших результатов, как и Центр Бетти Форд, но о них мы слышим не так часто, поэтому я бы хотела сказать и об этих центрах тоже. Один из них — Тарное, о котором я упоминала в начале книги, им руководят Сэм Херди и его жена Энн.

Леонард Файестоун: Я думаю, есть различные виды реабилитационных центров. Сэм Херди берет детей до восемнадцати лет. В большинстве случаев их направляют судебные органы. Сэм — очень молодой человек в расцвете сил, он-то знает детей и умеет направить их так, как надо. Как-то он послал одного мальчика к женщине, которой требовалось сделать кое-какую домашнюю работу с почасовой оплатой. Мальчик вернулся, на следующий день женщина позвонила Сэму: «Я думаю, этот мальчик, которого вы прислали, украл мои часы». Сэм ответил: «О'кэй, я выясню». Он позвал подростка, и тот признался, что украл часы. «Хорошо, позволь мне сказать тебе, что ты сейчас сделаешь,— заявил Сэм.— Ты вернешь часы этой леди и скажешь, когда будешь возвращаться, что ты украл их, что ты извиняешься и хочешь это компенсировать. Затем ты сделаешь все, что она попросит. А после того, как это будет сделано, ты об этом забудешь, и все. Это будет кончено».

Судья бы не поступил так, я бы сам не додумался так сделать, но Сэм сказал мальчику именно это. Ребенок был испуган, он ведь должен был быть снова отдан под суд, но Сэм разрешил ему уладить это, и он вернулся и исправился.

Тарное обставлен диванами и креслами, которые уже были использованы и пожертвованы кем-то, но там уютно и чисто, дети выглядят здоровыми и держатся с чувством собственного достоинства. Очень впечатляет это зрелище. Центр расположен в старом доме, но каждый может стать здесь счастливым.

Лост-Хэдс — другой замечательный реабилитационный центр. Он расположен в пустыне. Когда Рик Меса занялся им, там был полный беспорядок. Никакие документы не велись, не было денег, Рик не представлял, чем ему накормить больных. Он рассказывал, что из четырех машин три не были на ходу, крыши зданий протекали, кроватей не хватало. Он надеялся найти людей, которые оказались бы заинтересованными, и, кроме того, получить финансовую поддержку.

Моей первой мыслью было обратиться к людям, с которыми я работала при создании Центра Бетти Форд. Я назначила несколько встреч. Обратилась к Леонарду и Эду Джонсону и сказала: «Этому парню нужна помощь. Как вы думаете, что мы можем для него сделать?»

Им как раз это было очень близко. Оба хотели работать для центра, в котором могли лечиться наименее привилегированные люди, способные платить очень мало или совсем ничего. Оба приехали к Рику Месе, осмотрели место и наметили, что можно сделать.

Эд Джонсон: Там ничего не было, кроме пары старых лачуг. Одна размером с гараж на три машины, и там жили шесть женщин, на которых приходилась одна ванна и одна газовая плитка. Было очень холодно, потолок провисал, негде было уединиться. Очень трудно иметь чувство собственного достоинства в подобной ситуации. Вы ощущаете себя униженным уже только от того, что находитесь в такой обстановке. Мы поставили два новых строения за один уикенд. Начали работать 7 декабря 1985 года. Нам здорово помогали. Один из наших друзей подарил два камина. Женщина, которая, как я знал, владела ковровой фабрикой в Идаго, дала нам пятьсот ярдов ковровой дорожки, торговец лесом подарил лесоматериала на 15 тысяч долларов и направил людей для выполнения работы.

Это было как когда-то при возведении амбара: соседи собирались- и говорили — давайте-ка пойдем и поможем старику Джорджу. И это было волнующе. Я помню одного мужчину, который поступил только накануне вечером и был в плохом состоянии. Ранее он работал строителем, плотником, но в эту субботу все, что он мог делать,— только наблюдать. Ему как раз проводили детоксикацию. В воскресенье во второй половине дня он, весь согнутый, с трудом подбирал строительный мусор и убирал его с дороги. А через две недели, когда я снова приехал, он, в одних шортах, подпоясанный кожаным ремнем, возглавлял бригаду по строительству дополнительных стенных шкафов для одежды.

Утром 7 декабря приехали несколько женщин-добровольцев и приготовили завтрак. Мы имели в наличии около восьмидесяти человек для работы. Работали всю субботу и весь день в воскресенье и к вечеру возвели оба здания, каждое достаточно большое, чтобы разместить двадцать коек. Это стоило бы свыше 300 тысяч долларов, но окончательная сумма составила только 75 тысяч долларов, благодаря поразительному духу коллективизма.

Некоторым людям мы платили. Можно много сделать на энтузиазме, на добровольной помощи, но мы знали, что нужно иметь достаточно и таких людей, которые обеспечат должное качество работы. Действительно, получились очень хорошо выглядевшие, надежно построенные здания. Они поставлены там навсегда. Больные имеют хорошее место для прогулок. Я доволен. Я думаю, через некоторое время мы проведем торжественное открытие.

Это было хорошее начало. Одна супружеская пара дала Рику сумму для покупки фургона, Джерри и я послали деньги на Рождество. Я написала людям, которым я обычно посылаю на Рождество цветы, что мы послали деньги, предназначавшиеся для покупки цветов, в Центр Лост Хэдс-Ранчо от их имени. Потом из Лост Хэдс им написали благодарственные письма, так что теперь почтовый лист Лост Хэдс достаточно длинный. Я решила, что это лучше, чем отправка цветов массе людей, которые в них не нуждаются. Конечно, это немножко подтасовка, но цель уж больно была хороша.

Другим недостатком моего характера кроме подтасовок является то, что я всегда пытаюсь быть такой, какой, я думаю, люди хотят меня видеть. Насколько это возможно. Я должна была понять, что людей, которые просят меня уделить им время, гораздо больше, чем у меня возможностей и любезности. Мне необходимо было привыкнуть к этому. Я ведь не единственная для этих людей, есть очень много других, которые знают больше меня и могут помочь и проконсультировать лучше, и я сама должна согласиться с этим, и они тоже.

Все же желание отзываться на просьбы людей проявляется постоянно. Если кто-то приходит поговорить со мной, я не думаю о том, чтобы скорее отвязаться. Я пытаюсь выслушать. Я многому учусь при этом.

Мы учимся даже вопреки самим себе. Я научилась понимать, когда я выхожу из ритма работы по своей программе. Появляется озлобленность, а это ведет к перегрузке. Иногда я становлюсь резкой с теми, кто наиболее близок мне, как, например, Энн Кален, которая работает со мной почти шесть лет и которую я люблю так же, как я люблю свою собственную дочь. И все-таки я знаю, что доставляла ей иногда неприятности своей нетерпеливостью, ожиданием слишком многого или потому, что у меня появляется негодование в отношении чего-то и я должна выместить это на ком-то. Я знаю, на ком я могу это выместить. Потом я Жалею об этом. Потому что, чтобы это ни было, оно не было таким важным, чтобы выходить из себя.

Главным образом такое случается, когда я слишком занята, когда я пытаюсь сделать слишком много в слишком короткий промежуток времени. Не думаю, что теперь я такая же взбалмошная, как в первые годы воздержания от алкоголя. Я помню, в тот уикенд, когда Леонарда увозили на лечение, а он и Никки ожидали гостей — Пэт и Эл Хейгов,— Никки сказала мне: «Не будешь ли ты так добра пригласить к себе моих гостей?»

Когда я в пятницу ночью лежала в постели, я передумала о сотне всяких вещей. На следующий день я собиралась встать и пойти на собрание «Актуальности познания алкоголизма», потому что там выступала Мюриел Зинк. А потом мне нужно бежать домой и быть хозяйкой на ленче для четы Хейгов, и я была озабочена цветами, меню, фарфором, салфетками, и прочее, и прочее.

Кроме того, в субботу вечером мы собирались на званый обед, на который Хейги тоже были приглашены. Обед давался в честь придворной королевы Елизаветы, одной из тех, кто сопровождал королеву, когда она нанесла нам визит в Вашингтоне в 1976 году.

Я не могла уснуть. Что же мне надеть завтра вечером? В три часа-ночи я встала, пошла в свою гардеробную и осмотрела свои вечерние платья. Я не хотела, чтобы меня увидели в чем-то, что я носила в Белом доме во время королевского визита. Это было глупо, но типично для меня в том периоде моего выздоровления. Люди были, собственно, гостями Анненбергов, но я не хотела показываться в той же самой одежде, в которой я была три года тому назад. В три тридцать ночи я все еще примеряла наряды.

Теперь я так больше не делаю. Есть и другие вещи, которые я больше не делаю. Если у меня возникают проблемы с работой по дому, я не расстраиваю своего мужа и не жалуюсь ему по телефону, когда он находится за тысячу миль. Я принимаю ответственность на себя, потому что меня считают способной руководить своим домом.

Некоторое время тому назад один человек, который работал у нас по дому, уволился, когда мы ждали гостей на следующий день, и я сказала самой себе: «Пусть уходит, ты ничего не можешь поделать». А в раннем периоде моей трезвости меня бы так распирало от злости, что я просто могла заболеть физически.

И хотя Джерри и является моей главной системой поддержки, теперь я стараюсь не обременять его. Он отсутствовал, когда умерла наша собака Либерти, и я сказала ему об этом, только когда он сам спросил о ней по телефону. Но я стараюсь освобождать его от повседневных забот.

Сьюзен всегда говорила, что я бываю на высоте в критических ситуациях, но мелкие повседневные вещи я делать не могу. Когда Джерри потерпел поражение на президентских выборах в 1976 году, я должна была заполнить время, отведенное на телевидении для последней речи президента, замечаний и так далее. Дети были очень расстроены, а Джерри потерял голос в последние дни кампании, поэтому все свалилось на меня. Теперь я пытаюсь научиться делать так же и повседневные дела.

Когда я сказала Сьюзен, что Либерти умерла, она заплакала, потом Тина заплакала, но не я. Либерти была любимой, очень старой собакой, и я была рада, что она больше не страдает. Я научилась расставаться с созданиями, которых любила, с людьми, которых любила. Интересно, даже мое отношение к смерти изменилось с развитием трезвенности.

Я не обладала достаточным душевным покоем, когда моя мать умерла от кровоизлияния в мозг. Я просто с ума сходила. Ночами я плакала, пока не засыпала, потому что я не смогла успеть к ней перед ее смертью. Мой самолет задержался из-за технических неисправностей, и я проклинала обстоятельства. Я знала, что моя мать никогда не была бы счастлива, оставшись инвалидом, но ее смерть наступила вскоре после моего замужества с Джерри, и я чувствовала за собой много вины. Может быть, я требовала от нее слишком многого, создавала для нее слишком много стрессовых ситуаций.

В действительности я сама этому не верила. Она обожала Джерри и делала все, что могла, чтобы свадьба была такой, какой хотели Джерри и я. Но все равно я расстраивалась из-за того, что потом я была более требовательна к матери, чем к Джерри, что я ожидала от нее слишком многого.

Когда родились мои дети, у них не было бабушки и дедушки по матери, и это беспокоило меня, потому что и мои бабушка и дедушка умерли раньше моего рождения. Это долгое время приводило меня в состояние волнения, вины и раздражения. Но так как прародители всегда казались мне чем-то особенным, я теперь исполняла роль бабушки с большим удовольствием. Я люблю своих пятерых внучек. Я надеюсь когда-нибудь полюбить и своего внука. Я не хочу их баловать и портить, но я хочу быть почти на грани этого.

Последний ребенок семьи Фордов Ганна Гейл родилась в сентябре 1985-го. Мы были в Колорадо, и я весь день названивала матери Гейл (Гейл должны были делать кесарево сечение, поэтому дата была известна). «Что слышно из больницы или от Майка?»— спрашивала я, а мать Гейл отвечала: «Ни слова. Я просто не могу представить, что происходит, но, может быть, у доктора какая-то срочная операция и он должен сделать ее в первую очередь».

Наконец я вышла, чтобы уложить волосы, и, когда меня не было, Майк позвонил в офис помощнику Джерри. «Как вы думаете, они признают еще одну девочку?»— сказал он ребячась. Мы признали ее. С радостью.

В 1985 году вся семья собралась в доме в Бивар-Грик на рождественскую неделю. Мы построили усадьбу в горах, в нескольких милях от Вэйла. Сначала она предполагалась маленькой, но постепенно все добавлялось — комната для отдыха, кабинет, игровая комната, ванная комната и спальня наверху для внуков — до тех пор, пока мы не достигли абсолютного великолепия. Это было лучшее Рождество, какое только у нас было, и я сравниваю его с тем Рождеством, семь лет тому назад, когда дети ходили на цыпочках и шептались друг с другом по углам о том, что же им делать со мной, их родительницей-алкоголичкой.

В 1985-м каждый жил себе поживал. Не было никаких подспудно конфликтующих личностей. И это удивительно, потому что ведь четырнадцать человек жили вместе. Стив приехал с подругой, был новоиспеченный трехмесячный младенец, и никто и не помышлял о том, чтобы есть в одно и то же время или ходить в церковь в одно и то же время, и все же все было в порядке.

Дети играли в разные игры и радовались, что могут быть вместе за обедом, а я искренне отдыхала, несмотря на то что они пили наше самое лучшее вино, по сорок пять долларов за бутылку, а к дешевому не притрагивались. Аргументом было: «Ну, мы хотим оставить достаточное количество одного сорта для тебя, мама, чтобы тебе хватило для большого званого обеда. Мы пьем редкостное вино, потому что его только две или три бутылки».

Я могла смеяться и чувствовать себя комфортно по отношению к их выпивке, я не считала, что мне нужно контролировать ситуацию. Я могла позволить им веселиться, а себе довольной уйти спать со своим мужем. Я была достаточно здоровой, чтобы позволить моим детям жить своей собственной жизнью.

За эту неделю произошло много особенных событий. Накануне Рождества, когда я делала некоторые последние покупки, начался снег. Чтобы почувствовать Рождество, мне всегда нужно, чтобы несколько снежинок попали на мои ресницы. Позже, дома, девочки — Тина, Хита, Ребекка и Сара — все, кроме Ганны,— спустились по лестнице в своих пижамках и ночных рубашках и повесили на елку чулки. Мы выложили морковку и зелень для северного оленя, печенье с молоком для Санта-Клауса и его помощников. Рано утром в Рождество девочки обнаружили пустую тарелку и стакан с запиской от Санта-Кла- уса, в которой говорилось, что дядя Джек и дядя Стив были плохими мальчиками и ничего не получат в подарок. Им это очень понравилось, несмотря даже на то, что они боготворили дядю Джека и дядю Стива. Джека они называли Страшный Щекотун.

Мы много пели. Мы ехали к детским фонтанам в Вэй-ле в устланном сеном фургончике, завернутые в большие меховые полости, и всю дорогу пели песни. В начале рождественской программы одна из внучек зажгла огни елки. Мы зажигали рождественские огни в Вэйле еще с тех пор, как Джерри был Вице-Президентом.

Сайта-Клаус ждал под деревом, и вначале мои девочки никак не хотели к нему подходить. Одна из них схватила меня за руку и спросила: «Он ведь не будет громко гоготать? Я не люблю, когда он так громко гогочет». Но когда мы возвратились в фургончик, Санта стал их лучшим другом. Главным вопросом было, кому сесть рядом с ним, и они не оставляли его ни на минуту и не позволяли другим детям — не Фордам — приближаться к нему.

Прежде чем мы уехали в Вэйл, мы слушали пение маленьких девочек в Палм-Спрингс. Джон Шварцлос привез свою дочь Рашель и детскую труппу скаутов-брауни (в ней была дюжина шестилетних девочек) в Центр спеть рождественские гимны для больных. Я пригласила их остановиться потом в нашем доме и спеть нам. Они приехали, выстроились и исполнили песню «Рудольф — мороз — красный нос». Я слушала, потом поздравила их, а Лиза Шварцлос, жена Джона, попросила каждую девочку назвать себя. Потом она показала на меня:

— А теперь скажите мне, знаете ли вы эту леди?

— Миссис Форд,— сказала одна из них.

— А вы знаете, кто такая миссис Форд?

— Она леди, которую назвали в честь Центра Бетти Форд,— сказала маленькая девочка.

Иногда мне кажется, что это правда. Центр руководит мной, управляет моей жизнью. Но мне это нравится. Хотя иногда останавливаешься и, оглядываясь назад, на себя, на то, как я сижу в каком-нибудь огромном офисе, пытаясь заинтересовать хозяина изучением вспомогательной программы, чтобы помочь его рабочим-алкоголикам, думаешь, что ведь могла бы в это время играть в гольф! Когда же наконец смогу я как следует отдохнуть на воздухе?

Почти у каждого в семье есть признаки алкоголизма. Но многие руководители не верят, что в их учреждении могут быть проблемы алкоголизма. У меня состоялся разговор с магнатом в бизнесе одежды — у него тысячи служащих,— и он сказал: «О, в нашем производстве алкоголиков нет». А я подумала, этот человек не пьет, поэтому он и не видит других пьющих. В конце нашего разговора он все же сказал: «Ну, вы знаете, я был слепцом, надо мне посмотреть на вещи еще раз». Но есть фирмы, которые не хотят осознавать существа проблемы, потому что они не хотят ничего с этим делать. Их политика заключается в том, что нужно увольнять алкоголика, а не направлять его на лечение, несмотря на то что с финансовой точки зрения выгоднее реабилитировать квалифицированного работника, чем его выгонять.

Но я продолжаю давить на хозяев и надеяться. Я превратилась в заправского оратора для всех видов аудиторий, даже если мне очень страшно, когда я выступаю. Всегда я боюсь провалиться. Всегда я знаю, что бывают времена, когда делаешь что-то не очень хорошо. А это дело я хочу делать хорошо. Я думаю, что как бы ни шло выступление, я должна готовиться и быть убежденной, что я говорю аудитории такие вещи, которые ей необходимо слушать, и что она хочет их слышать.

Джерри хорошо умеет убедить меня в том, что я знаю о своем предмете больше, чем мои слушатели. Так чего же мне бояться? (Кто-то однажды спросил Этель Мерман, пугается ли она, когда выходит на сцену. Она посмотрела удивленно: «Почему я должна пугаться? Если бы они могли делать то, что делаю я, они были бы на моем месте».)

С этих позиций, я должна была учиться сама, чтобы учить других. Я выступала перед людьми, работающими в области социального страхования, перед врачами и религиозными группами. Я начала совершенно новую карьеру, когда мне было шестьдесят лет, карьеру выздоровления. Приятно то, что теперь я знаю, что могу сделать ошибку или две, прежде чем я оставлю этот мир, но это не означает моей непригодности к жизни. Я теперь не так подавлена, как это было раньше.

Энн Кален: Когда я впервые начала работать у миссис Форд, она как раз занималась сбором денег для Центра Бетти Форд, что требовало от нее много разъездов и публичных выступлений. Она боялась их до смерти. Если ей нужно было публично говорить более пяти минут, она не спала перед этим три ночи и испытывала боли в желудке. Она хотела, чтобы все было идеально. Теперь она говорит по сорок пять минут, и при этом: «Нет, нет, они всё еще меня не отпускают, у меня всё еще есть что им сказать». Она теперь чувствует себя более комфортно, стоя перед группой, она более уверена, что люди будут слушать ее, а у нее есть что сказать».

Существует что-то общее между сомнениями перед выступлениями и сомнениями, которые я, бывало, испытывала, раздумывая, следует ли мне принять таблетку или выпить. Мне это напоминает балансирование по краю пропасти, и мне это нравится.

Теперь я испытываю то же ощущение волнующей радости, когда я стою и пытаюсь хорошо выступить или дать хорошее интервью, чтобы снять позорное клеймо, ассоциируемое со словами «алкоголик» и «наркоман». Если бы я могла помочь уменьшить хоть на йоту позор этих слов, я бы гордилась этим.

Энн Кален: Я думаю, что большая часть старых тревог была связана с камуфляжем. Она думала, если кто-то увидит безупречную внешность, то никто не будет задавать вопросов о том, что у нее внутри. Раза два у нее почти выпадали волосы, так что почти была видна лысина.

Семь лет тому назад она делала прическу два раза в неделю — во второй половине дня во вторник и в пятницу. Она не вышла бы за дверь, если хотя бы один волосок или что-то в ее одежде были бы не в порядке, например сумка не была в тон с туфлями, еще что-нибудь в этом роде. Теперь она может обходиться укладкой волос один раз в неделю, и если вдруг она ее пропускает, это несущественно. В прошлом году, когда она ходила на классический балет Боба Хоупа (в то время она готовилась к операции ноги), то надела мятое платье. В большое-то общество! Это был крупный прорыв.

Я всегда думала, если выгляжу хорошо в глазах других людей, тогда все должно быть в порядке, и это уводило меня от понимания того, что, может быть, на самом-то деле не все в порядке. Работая в группах поддержки выздоравливающих, я узнала цену того, что значит быть в порядке или только выглядеть в порядке. Смешно вспоминать, как в первый период трезвости у меня был разговор с моей подругой из Вашингтона, которая сказала, что мои волосы по телевидению всегда выглядят неестественно безупречными. «Почему бы тебе немного их как-нибудь не растрепать?» А я, защищаясь, подумала: «Ну я-то вообще не вышла бы в телестудию, если бы мои волосы выглядели так, как обычно у тебя». Но теперь мне нравится меньший порядок на голове, большая простота, что, я думаю, также символично для духовного освобождения. Я ходила на последний балет Боба Хоупа в мятом платье. Это был костюм из золотистого ламе с пышной юбкой, нужно уйму времени, чтобы ее погладить. Энн предложила сделать это, но я сказала: «Нет, пусть подумают, что она в складку». А Энн не могла поверить своим ушам. Она сказала, что года два тому назад я бы устроила истерику, если бы моя одежда была в таком состоянии. И она, конечно, права.

Мои приоритеты изменились. Интересно, что с вашими приоритетами изменяется и ваша личность. Я не собиралась делать какой-то большой выход на балет Боба Хоупа, это не был званый вечер Бетти Форд. Джерри и я пошли туда, чтобы поддержать Боба и Долорес, потому что они были нашими друзьями.

Изменения, которые наступают с выздоровлением, затрагивают все области вашей жизни. Я уже больше не забочусь о том, чтобы угодить людям, говорю правду врачам о себе и о них, перестала отрицать, что я алкоголик, я даже путешествую теперь налегке. У Джерри раньше была привычка говорить: «Мне не нужно брать десять чемоданов, чтобы провести где-нибудь два часа, как некоторым известным нам людям». Даже в период моей ранней трезвенности мне требовалась запасная одежда для выступления, на случай, если вдруг порвется застежка или зацеплю и порву платье каблуком. Теперь я просто одеваюсь и отправляюсь. Это мелочь, но это признак того, что я теперь более уверена в себе. Даже мой брат Билл, который всегда считал меня приятной во всех отношениях, думает, что я стала лучше.

Билл Блумер: Она очень много думает и размышляет о людях, она всегда делала это в какой-то степени, но теперь больше, чем когда-либо. И ее жизнь получила и значение, и направление, и установку в большей степени, чем я мог когда-либо себе представить. Вы знаете, в мире масса алкоголиков, десять процентов людей в нашей стране имеют химическую зависимость, и лишь немногие из них поворачивают свою жизнь к лучшему. Или хотя бы стабилизируют ее.

Джерри так горд тем, чем она занимается. При нашей последней встрече он сидел в своем номере в Скоттсдей-ле, и все, что он говорил, касалось каким-то образом Бетти. Когда я сообщаю людям, что я брат Бетти Форд, они отвечают: «Я просто обожаю вашу сестру и то, что она сделала». И это доставляет мне чувство удовлетворения. Если бы каждый был таким умным! Но если говорить серьезно, я думаю, эти последние несколько лет были лучшими годами моей жизни и это уже само по себе успех. Все постепенно улучшается.

Сцены с внучками разыгрываются в моем уме. Крещение Ганны. День рождения Джека, на котором Тина столкнула Джерри в бассейн, а он был при этом полностью одет. Он вынырнул, держа очки, часы, бумажник, молча подплыл к борту, вышел, вода хлюпала в его ботинках. «Это было не очень-то приятно, Тина»,— сказал он. Меня трясло от беззвучного хохота. Это сделала его дорогая, бесценная Тина, а ведь он никогда не мог сильно сердиться на нее или на других своих внучек, но Джек клянется, что температура воды в бассейне повысилась при этом на десять градусов.

Я могу сидеть возле своей столовой и смотреть через бассейн и фонтан на два хребта гор: один, передний,— темный и второй, дальше,— светлый. Оливковые деревья, пальмы, апельсиновые и лимонные деревья, грейпфруты и розы, растущие под широким голубым небом. И все это прекрасно пахнет.

Есть и другие радости в моей жизни. Недавно я получила письмо от моей подруги Бете Хатчисон с вложенным в конверт денежным чеком для Центра. Она пишет: «Бизнес в искусстве фольклора дал в прошлом году большую прибыль. Я отложила прекрасный образец грузинской чеканки. Потом я поразмыслила получше. Старый кусок меди, конечно, неплохо. Но ведь это люди, а не вещи составляют наибольшие жизненные сокровища. Бетти, я надеюсь, эти деньги помогут кому-нибудь, пусть хоть совсем немного, восстановить контроль над его или ее жизнью».

Что-то похожее на это заставляет и меня работать усерднее. Неприятности появляются так же, как и радости. В прошлом году Пэм Уилдер, одна из женщин в группе, которая приезжала ко мне в Лонг-Бич, умерла от рака. Умерла и моя дорогая Никки Файестоун. Я думаю о Никки каждый день не потому, что она была безупречной, но потому, что мы были соседями, поддерживали и любили друг друга. Как раз перед Рождеством Никки оказалась в критически тяжелом положении. Доктор сказал мне, что видеть ее разрешается только членам семьи, и я ничего не могла поделать. Джерри советовал мне уехать в Бивер-Грик, куда должны были отправиться на каникулы наши дети и внучки и куда он тоже должен был позже приехать.

Я полетела в Денвер. Это было в один из тех дней, когда трепещет воздух. Солнце светило, и поэтому облака расступились и образовался как бы путь на небеса. Я сидела в состоянии отрешенности, любви к Никки и чувствовала, что она будет утешена. Я должна была оставить ее, отдать Богу.

Уже через длительное время после того, как я находилась на лечении в Лонг-Бич, к Джою Першу в Каре-Мэнор поступил больной. Большой, сильный разливальщик пива заявил: «Я здесь из-за Бетти Форд. Моя жена сказала, если даже женщина может сделать это, ты и подавно должен».

Даже женщина может сделать это. Мужчина может сделать это. Подросток может сделать это, и также может сделать это восьмидесятилетний старик. На нашем третьем съезде бывших больных в прошлом ноябре более чем восемьсот пациентов Центра Бетти Форд собрались вместе. Это был уикенд, который я никогда не забуду.

Глава 17.

Потому что наступили именины моей жизни...
Кристина Россети

Мы сделали 840 заказов для субботнего ужина — 840! Для меня было невероятным, что мы смогли иметь такое собрание. Участники его приезжали из ближайших регионов Калифорнийской пустыни и из отдаленных мест. Мы заполнили большой бальный зал ранчо Лос-Пальмас Мэр-риотта. Для меня это было просто поразительным. Я видела бывших больных Центра с Гаваев, из Нью-Йорка, Флориды, Канады, и празднование трезвенности каждого делало нас всех жизнерадостными, мы безмерно веселились весь уикенд.

В субботу утром было проведено собрание общества «Актуальность познания AL» в центральной аудитории Анненберга, которая вмещает, наверное, 450 человек. Зал был полным.

С самого начала я поблагодарила всех за приезд и сказала, какое я испытываю замечательное чувство, когда смотрю и вижу их всех здесь. Потом говорил Леонард, затем Дэл Шарбатт, а также президент нашей ассоциации бывших больных, который был трезвенником два года. Он сказал, что поступил в свое время в Центр Бетти Форд «в основном для того, чтобы научиться пить и одновременно работать в дубильной мастерской. Но был в состоянии выполнить только одно из этих двух условий».

После официальной программы желающие рассказали, как изменились их жизни. Они просто стояли и говорили без Микрофонов, с места, где бы они ни находились в аудитории, и это было замечательно.

Друг за другом они делились своими судьбами. Один мужчина сообщил, что он впервые приехал в Центр из-за страха, но где-то в глубине страха было зернышко надежды, маленькое, как горчичное зерно, надежда росла, и он все-таки нашел свое выздоровление.

Пожилая женщина рассказала, как она боролась со своим пьянством всю жизнь: «И мне до смерти было стыдно, что кто-нибудь узнает, что я алкоголичка». Потом она прочитала, как я прошла лечение, и решила, что «в ближайшее время должна сделать то же самое». Она вспоминала, как многие. годы первого января принимала решение, что в этом году она будет счастлива, но счастье пришло только после лечения. Она не пьет девять месяцев и чувствует себя великолепно. И несмотря на то что за это время у нее были и страхи и сомнения, она нашла душевный покой.

Девушка, которая пила и принимала наркотики и никогда раньше не думала о себе, что она «достаточно здорова, достаточно компетентна или достаточно способна», после лечения узнала, «как хорошо чувствовать себя здоровой, как хорошо улыбаться, как хорошо любить и быть любимой».

Молодой человек вспоминал, как он отчаянно хотел попасть на лечение. Когда ему сказали, что плата составляет «пятьдесят пять», он ответил: «Прекрасно, пусть пятьдесят пять тысяч долларов, проблем нет, я заплачу любую сумму». Узнав, что плата — пятьдесят пять сотен долларов, он был шокирован: «Я думал, это ошибка, ведь здесь лечатся «звезды» кино. Я думал, это-то уж такое место, где нужно платить огромные деньги».

Когда он уехал домой после лечения, у него еще продолжались неприятности. «Я думал, что у меня очень надежная работа. Я был президентом компании, которой владел мой отец. Но в течение пятнадцати минут после моего возвращения в офис отец сказал, что он больше не хочет, чтобы я приходил сюда, я был уволен. Через два дня меня бросила моя девушка, она ушла к другому парню».

Этот молодой человек рассказал, как он начал ходить на собрания групп поддержки: «Я посетил в среднем сто восемьдесят собраний за девяносто дней». И благодаря этим собраниям он начал испытывать «очищение и способность устоять перед стремлением назад». Он рассказал, как, выздоравливая, смог «все отрицательное, что было раньше, изменить на положительное». Каждая история оказывалась замечательной.

Была беременная молодая женщина, которая приходила на лечение вместе со своим мужем. Какие они теперь оба радостные, а ведь без лечения они не могли бы быть счастливыми. Муж рассказал, что он употреблял наркотики и алкоголь с очень раннего возраста: «Мне казалось, они уменьшают боли, которые я ощущал внутри. Каждый мог бы сказать: «Посмотрите на него, как он держит себя в руках!» Внутри я чувствовал другой голос: «Слушай, парень, ты умираешь, что-то убивает тебя». Выздоровление одного человека заражает других. У меня был друг, который прошел программу за несколько месяцев до меня, и, когда я дошел до такого состояния, что мне уже не хотелось жить, что-то заставило меня прийти к нему в контору. Мы посидели и поговорили, а через три часа я был уже здесь, в Центре Бетти Форд, чтобы они взглянули на меня, можно ли мне еще помочь. В Центре мне сказали, что все в порядке, что я им нравлюсь. Когда я вернулся домой через несколько недель, у меня было представление, что у нас будут милые, теплые, прекрасные отношения с женой, но этого не случилось. Я должен был излечиться от своей болезни — зависимости от наркотиков и алкоголя, а после этого быть способным излечиться от эмоциональной зависимости от другого человека. Только со временем я стал понимать, что могу любить человека, не будучи эмоционально от нее зависим, и это тоже часть свободы и радости, которую дала мне программа. Если бы я не пришел в Центр, я, может быть, бы уже умер, но сейчас я жив и рад быть здесь вместе со всеми».

Уикенд был наполнен событиями. В Центре работали ремонтные мастерские, мы в то время готовили фундамент для нового двадцатикоечного крыла здания Фишер, и повсюду можно было увидеть прежних больных, бросающихся друг к другу с медвежьими объятиями.

Вечером в субботу бальный зал был удивительно красиво оформлен для ужина. Мой друг Мэри Фишер — она и ее семья сделали вложения в здание Фишер — провела огромную работу по подготовке зала. Каждый стол в середине был декорирован медальоном Центра Бетти Форд, расположенным на круглом ровном зеркале. А светильники зала как бы выхватывали зеркальное отражение медальонов и направляли кверху, так что на потолке появлялись отражения большого расплывчатого медальона. Эти эффекты возникали вследствие направления светильников, но воспринимались как нечто мистическое.

И были надувные шары, и люди были одеты в свои лучшие платья, и снова мы слышали короткие истории — вдохновенные, трогательные, забавные — о том, как проходит жизнь в трезвости. Один наркоман говорил, что он научился смирению, работая на кладбище: «Там похоронено сорок тысяч человек, и очень много молодых оказались там из-за наркотиков, и это испугало меня. Это заставило меня понять, как серьезно заболевание. А когда я был в Центре Бетти Форд, то практически освоил науку выздоровления».

Люди благодарили консультантов, которые провели их через испытания, они благодарили свои семьи, они благодарили слушающих за сочувствие. «Я благодарю всех людей, связанных с Центром Бетти Форд,— сказала одна женщина.— За любовь и понимание, которые я почувствовала с первого дня моего пребывания здесь. И я благодарю Бога, что он не оставил меня, когда я совсем погибала, и направил меня от глубокой безнадежности к радости выздоровления».

Бывший кокаинист говорил, что не верил, что сможет вынести свое лечение в Центре и не вернуться к наркотикам. Он был шокирован, когда консультант обыскал его саквояж и изъял старую наливку с пряностями. «Я спросил: «В чем дело? Вы не хотите, чтобы от меня здесь хорошо пахло?» Консультант ответил: «Там есть алкоголь, в этой наливке». Я заметил: «Я наркоман, я не интересуюсь выпивкой, в особенности этой старой наливкой». Все равно он ее убрал. Потом я подошел к сестре, и она выкопала мой последний грамм кокаина оттуда, куда я его спрятал. Ну и слава богу!»

Вместо того чтобы вернуться к своим наркотикам, он начал спасение своей жизни, спасение своей семьи и своей карьеры. «Это замечательно — быть дома,— сказал он,— а Центр Бетти Форд для меня — это дом». Для меня этим вечером домом был большой бальный зал Мэрриотта. Меня тянуло увидеть людей, некоторые из которых, как я помнила, были когда-то с серыми, пятнистыми, испитыми лицами, а теперь они стали цветущими, розовощекими, ясноглазыми, счастливыми.

Но великий поэт сказал однажды (я его перефразирую), что легко противостоять богатству, славе, силе, но трудно противостоять одному из наиболее коварных испытаний — искушению святостью. И когда я слышала, раздуваясь от гордости, что Центр оказался способным направлять этих людей к жизни, наполненной значением, я много раз напоминала себе, что это Бог, а не Бетти Форд делает такие чудеса. В душе я благодарила его за то, что он позволил и мне участвовать в этом. Когда наступило мое время выступать, я пыталась сказать об этом: «Я действительно горжусь Центром, я благодарна за свое выздоровление, потому что из-за своего выздоровления я смогла помочь некоторым другим людям прийти и заняться их собственными вредными привычками. Я не думаю, что в жизни есть еще что-либо более замечательное, чем быть способным помогать другим. Но поверьте мне, это только по милости Бога я оказалась способной на это. Это не я, это все вы, собравшиеся вместе, и наш исключительный персонал, и Высшее Могущество дают мне силы пытаться и делать это. За это я всех вас люблю и всех благодарю.

Выиграв сегодня битву с наркотиками, вы не можете почивать на лаврах, вы должны снова выиграть ее завтра, и я желаю всем собравшимся людям, чтобы они завтра снова ее выиграли. И я надеюсь, что они желают того же и мне».

Лучше всего запомнилось мне из этого потрясающего вечера высказывание одной женщины о том, как она навсегда уже собиралась поставить на себе крест. «Но я заставила себя удержаться,— сказала она,— и возродилась для жизни». Возродиться для жизни. Быть благословенным вторым рождением — вот что приносит выздоровление. День за днем.

Комментарии

Поделиться мнением

Пожалуйста, напишите ваше мнение о проблемеВаш адрес email не будет опубликован.

Экстренная блокада зависимости

круглосуточно / анонимно / бесплатно
+7 (800) 707-11-75
Звоните сейчас
© 2022 Сеть наркологических клиник «ВИТА» для наркозависимых, алкоголиков и игроманов.